ПЕРЕВОДЫ

Абэ Кобо
Четвертый ледниковый период

Перевод С.Бережкова

[Предыдущая часть]     Оглавление     [Следующая часть]

17

– Все дело, конечно, в этой женщине, – с досадой сказал Ёрики, мрачно покусывая губу.

– Но она признала себя виновной и не собирается отказываться от этого признания.

– Вот это и странно. Впрочем, судя по рассказу убитого, она, наверное, просто невротик.

– А может быть, она действительно чего-нибудь боится?

– Все может быть... Например, боится собственной тени. Или старается выгородить настоящего преступника. Возможно, конечно, что она и впрямь признала себя виновной под угрозой.

– С точки зрения здравого смысла наиболее естественны два первых предположения. Но если учесть мой телефонный разговор, то последнее предположение тоже не лишено оснований.

– Да-да, этот телефонный разговор... – Ёрики изо всех сил сморщился, словно пытаясь выжать из себя какую-то мысль. – Да, любовник, пожалуй, отпадает. Нет... Да, это так... Я с самого начала был против версии о любовнике. Таких добропорядочных и скупых мужчин не убивают из-за женщины. В качестве мотива это не годится.

Я усмехнулся.

– Так что же, примем версию о торговле зародышами?

Ёрики с серьезным видом кивнул.

– Я думаю, не обязательно понимать это буквально. Но раз уж мы отвергли версию о любовнике, остается только предположить, что убитый либо знал, либо делал нечто такое, что не устраивало преступника. Причем настолько не устраивало, что тому пришлось прибегнуть к уничтожению человека. Далее, все, что убитый знал и делал, должно так или иначе содержаться в этой его исповеди. А отсюда следует, что версия о торговле трехнедельными зародышами в материнской утробе, при всей ее нелепости, тоже заслуживает самого тщательного рассмотрения.

– Разве что как сказочка.

– Разумеется, как сказочка. Не исключено, что выражения «три недели», «зародыш» и прочие являются каким-то кодом. В общем, как бы то ни было, давайте попробуем на машине женщину. Это нужно сделать в первую очередь.

Я невольно вздыхаю.

– Чувствую, что нам из этой истории не выпутаться.

– Теперь отступать нельзя. Нам остается только идти напролом.

– Значит, ты считаешь, что все обойдется? Но ведь эта шайка может донести на нас, как только узнает, что мы взялись за женщину. Она и перед убийством не останавливается...

– Если мы будем сидеть сложа руки, подозрение все равно рано или поздно коснется нас. Весь вопрос во времени. Спасение в одном – нанести удар первыми. И в конце концов, нам совершенно не обязательно лично встречаться с этой женщиной. Комиссия пошлет за ней машину, ее потихоньку выведут из полиции через задний двор и отвезут в госпиталь. Между прочим, это может быть даже интересно – попытаться предсказать будущее такой особы.

Я потерял точку опоры, потерял всякое представление о перспективе и понятия не имел, что следует предпринять. Тем не менее, подобно неопытному велосипедисту, которому нет покоя, пока он не летит сломя голову все равно куда, я, недолго думая, позвонил члену комиссии Томоясу. Томоясу был очень любезен: нашей работой, по его словам, заинтересовались в высших сферах. Выслушав меня, он благосклонно заметил, что разрешение на стимуляцию трупа можно толковать достаточно широко, чтобы не считаться с арестанткой. Действительно, он тут же получил разрешение начальника Статистического управления. Затем он спросил, как у нас дела. Я уклончиво ответил, что получены интересные результаты, и попросил, чтобы женщину, не упоминая при ней нашу лабораторию Института счетной техники, перевезли из полиции в госпиталь Центральной страховой компании к профессору Ямамото. Томоясу сразу же согласился. Все прошло так гладко, что я ощутил беспокойство. Мне показалось, что это свидетельствует о скорости нашего стремительного падения в бездну...

Ожидая, пока женщину доставят к профессору Ямамото, я дал машине задание вновь проанализировать результаты стимуляции трупа и разделить их на общие и характерные показатели – то есть на показатели, свойственные всем людям вообще, и показатели, характерные только для данного индивидуума. Если она справится, будет очень удобно. Тогда в дальнейшем личность человека можно будет восстанавливать на основе одних только характерных показателей, подключая их к заранее заданным общим. Данных для такой работы у машины было еще недостаточно, и я не очень рассчитывал на успех, но машина справилась неожиданно быстро. Видимо, специфический элемент... переменная в формуле личности куда проще, нежели я предполагал. Почти все специфическое в организме можно с достаточной вероятностью свести к физиологическим особенностям, да и стандарты биотоков мозга можно получить простым анализом реакций на стимуляцию примерно двадцати участков коры, проведенным на тысяче образцов. Превосходный материал. Прямо сам просится, чтобы его представили в комиссию. Я приказал отпечатать основные положения об анализе характерных показателей. Все поместилось на одной страничке мелким шрифтом. Ряд обычных медицинских терминов и слов из учебника японского языка. Кажется, в этом и заключено то, что мы называем индивидуальностью.

– Послушай, Ёрики-кун, давай приложим к этому листку какой-нибудь пример практического применения и выступим с ним на очередном заседании комиссии?

– Можно, конечно. Только все эти комиссии для нас уже не проблема. Идею предсказания судьбы человека они приняли.

– Ничего подобного. Есть всего-навсего неофициальное согласие.

– Это одно и то же. Вспомните, как к нам относились раньше...

– Да, пожалуй...

Я позвонил профессору Ямамото. Женщину еще не привезли. Когда я рассказал ему о том, что мы составили положения об анализе характерных показателей, он, как и следовало ожидать, не мог скрыть волнения. Я попросил позвать к телефону Кацуко Ваду и продиктовал положения, чтобы она ввела их в диагностическую машину. Ёрики принес кофе. Полоща зудящие от непрерывного курения глотки сладким кофе, мы поговорили о новой титанической машине-предсказателе «МОСКВА-3». Эту машину построили недавно, и о ней ходили самые разнообразные слухи. Видимо, она примет на себя обслуживание систематическими прогнозами стран коммунистического и нейтралистского блоков, занимающих большую половину земного шара. Гигантский монумент их превосходства, которым они так гордятся. Его тень, вероятно, падает далеко за пределы моей лаборатории. Когда я думаю об этом, я ощущаю себя ничтожеством. Там, у них, машина-предсказатель является столпом государства, а у нас это всего лишь крысоловка для поимки какого-то убийцы, да и сам ее создатель мечется вслепую, стараясь отделаться от крысы, вцепившейся ему в ногу.

Но меня все сильнее охватывает беспокойство. Прошло уже много времени, а никто не сообщает, что женщину привезли. Может быть, еще раз позвонить Томоясу?

– Ну а я, сэнсэй, все свои надежды возлагаю на эту крысоловку. Что ни говорите, сама машина избрала для себя это дело. А машина – это логика.

– Да я что же, я ведь не отступаюсь...

От Томоясу сообщили, что из полиции женщину уже отправили. Но в госпитале ее еще нет. Мое беспокойство усугубляется.

Ёрики тоже, по-видимому, волнуется. Он ходит вокруг машины, заглядывает в ее узлы и непрерывно болтает.

– Весь вопрос в системе программирования... Нам не разрешают социальную информацию – пусть, обойдемся. В этом смысле, мне кажется, мы тоже кое-что проглядели... Если бы мы мыслили более широко, то даже из информации о природных явлениях смогли бы вывести предсказание, по важности не уступающее предсказаниям «МОСКВЫ-2». Все дело в том, чтобы оставаться настойчивыми и целеустремленными.

Зажужжал телефон. Ёрики схватил трубку и слушает. Подбородок его выпячивается, взгляд становится тяжелым. Кажется, что-то случилось.

– Что там?

Он мелко трясет головой.

– Умерла...

– Умерла?.. Как умерла?..

– Понятия не имею. По-видимому, самоубийство.

– Это точно?

– Говорят, что отравилась...

– Немедленно подключи машину к лаборатории Ямамото. Подвергнем ее труп стимуляции и выясним, кто и где передал ей это снадобье.

– Похоже, что ничего у нас не выйдет, – сказал Ёрики, не снимая руки с телефонной трубки. – Она убила себя каким-то ядом. Мозг ее разрушен, и нормальной реакции ожидать не приходится.

– Плохо дело... – я смял в пальцах зажженную сигарету и почти не ощутил боли от ожога. Я старался держаться спокойно, но у меня дрожали колени. – Ну ладно, послушаем, что скажет Ямамото-сан.

Я позвонил в госпиталь. Ямамото подтвердил, что никакой надежды нет. Ему редко случалось видеть труп, нервная система которого была бы разрушена столь основательно. По его словам, если яд принят в дозе, превышающей какую-то определенную норму, у самоубийцы начинается рвота, яд не успевает распространиться, и организм усваивает лишь незначительное его количество. Организм же этой женщины буквально пропитан ядом. Так может случиться только при введении яда инъекцией. Однако никаких следов укола на трупе не обнаружено. Да и как она могла ухитриться сделать себе укол, если все время в машине находилась под надзором полицейского? Можно, правда, предположить, что она заранее проглотила какой-нибудь препарат, парализующий рвотный центр, и это дало ей возможность принять такую чудовищную дозу яда. Но это слишком сложно...

Если быть последовательным, то так или иначе приходишь к мысли об убийстве. Я понял, что профессор Ямамото вот-вот заговорит об этой возможности, и спасся бегством. Ни в коем случае нельзя дать понять, что нам известно больше других. Пока мы не нащупаем противника, надо затаиться.

Едва я положил трубку, как снова зажужжал телефон. В барабанную перепонку ударил твердый, сдержанный голос:

– Алло! Господин Кацуми? Мы вас предупредили по-хорошему, а вы что делаете? Теперь пеняйте на себя...

Не дослушав, я сунул трубку Ёрики.

– Это он. Тот самый шантажист.

Ёрики крикнул:

– Алло! Кто это? Кто говорит?

Незнакомец дал отбой.

– Что он сказал? – спросил я.

– Сказал, что полиция теперь взялась за дело по-настоящему.

– Тебе этот голос не показался знакомым?

– Знакомым?..

– Вернее, не голос, а интонация, – что-то шевельнулось в моей памяти и сейчас же исчезло. – Наверное, я вспомню, если услышу еще раз.

– Действительно, мы, возможно, знаем этого человека. Слишком уж быстро он обо всем узнает. Обо всех наших делах.

– Что будем делать?

Хрустя пальцами и озираясь, словно ища вешалку для шляп, Ёрики проговорил:

– Да, кольцо окружения сжимается... И если мы не найдем в нем слабое место...

– Может быть, проще пойти и сообщить в полицию, как все было?

– Как все было? – Ёрики криво усмехнулся и повел плечом. – А как вы докажете им, что все именно так и было?

– Но разве не служит доказательством, например, то, что женщину убили не мы?

– Не пойдет. Пусть даже женщина действительно убита, а не покончила с собой. Но ведь наши Цуда и Кимура не раз наведывались в полицию и так или иначе имели возможность соприкасаться с нею. Сейчас они вне подозрений, потому что у них бумаги с большими печатями, но едва нас заподозрят в убийстве этого несчастного заведующего финансовым отделом, как на них тут же обратят внимание. «Институт убийц». Хорошо звучит, не правда ли? Отличный заголовок для газет. Слава о нашей методике человекоубийства прогремит по всему миру.

– Это только предположение. То, что ты мне говоришь.

– Да, это своего рода предположение.

– Сейчас полиция будет заниматься вещественными доказательствами. Например, будет доискиваться, откуда взялся яд.

– Сэнсэй... Как вы думаете, почему комиссия так охотно идет нам навстречу? Не потому ли, что они думают, что наша машина поможет раскрыть преступление?.. Мы ведь и сами так считали. Мы полностью полагались на возможности машины. Но противник оказался гораздо сильнее, чем мы воображали. И вы думаете, что полиция легко справится с противником, который оказался сильнее нашей машины?

– Противник?

– Ну конечно! Разве не ясно, что мы имеем дело с настоящим противником?

Я опустил глаза и задержал дыхание. Нет, в сторону всякие эмоции. Нужно слушать Ёрики. И если действительно нам противостоит противник, а не простая цепь случайностей...

Позвонил Цуда. Полиция задержала какого-то субъекта и показала его хозяину табачной лавки. Как только выяснилось, что произошла ошибка, задержанного немедленно отпустили. Хозяин табачной лавки утверждает, что один из преступников – мужчина небольшого роста, видом из благородных, глаза маленькие, с холодным, жестким блеском. Я непроизвольно улыбнулся. Ёрики я это передавать не стал.

– Так кто же это, по-твоему? – спросил я его.

– Мне все больше кажется, что это не частные лица, а какая-то организация.

– Почему?

– Не могу выразить этого словами. Я так чувствую.

Дождь прекратился. Незаметно наступил вечер.

– Восьмой час. Пора отпустить всех по домам.

– Я им позвоню, – сказал Ёрики.

Я кивнул и подошел к окну. Внизу у ворот стоял мужчина с сигаретой во рту. Было темно, и я не мог разглядеть его лица. Вдруг он поднял голову, увидел меня и поспешно ушел. Я резко обернулся.

– Ты хочешь сказать, что это та самая организация, которая занимается скупкой зародышей на третьей неделе беременности?

– Ну вот еще, откуда мне знать... – немного растерянно, как мне показалось, проговорил Ёрики, набирая номер на телефонном диске. – Впрочем, если уж на то пошло, сейчас над проблемами внеутробного выращивания млекопитающих работают во всем мире...

– Внеутробное выращивание?.

– Угу...

– Любопытно... Ты что же, только сию минуту об этом вспомнил? Или все ждал случая сказать?

– Да нет, я об этом давно думаю. Просто как-то к слову не приходилось.

– Понятно. С твоим образом мышления ничего иного и быть не могло. Но я тебе вот что скажу. Все это плод твоего воображения. И будет лучше, если ты выбросишь это из головы.

– Почему?

– Потому что это мешает тебе видеть факты.

– Да нет же...

– Довольно об этом. Не отвлекайся, звони.

Но Ёрики не стал звонить.

– А я вот сам видел крыс с жабрами. Самые настоящие земноводные, только млекопитающие.

– Ерунда!

– Нет, правда. Говорят, они там научились в ходе внеутробного выращивания заменять наследственное развитие индивидуальным. Это действительно возможно. Говорят даже, что выведены земноводные собаки, но их мне, правда, видеть не приходилось. Пока у них не получается с травоядными животными. Но хищники и всеядные сравнительно...

– И где эти животные находятся?

– Неподалеку от Токио. В лабораториях старшего брата одного вашего знакомого, сэнсэй...

– Кто это?..

– Брат господина Ямамото из госпиталя Центральной страховой компании. А вы и не знали?.. Жаль, что сейчас поздно уже. Но завтра я бы мог свозить вас туда. Я, конечно, не думаю, чтобы они занимались и человеческими зародышами, но, может быть, нам удастся напасть там на какой-нибудь след. Конечно, это окольный путь, но ведь прямого пути к...

– Хватит с меня! Я не желаю играть в сыщиков. Вон там, у ворот, торчит какой-то субъект и следит за нами. Если не сыщик, то наверняка наемный убийца.

– Вы это серьезно?

– Пойди и сам посмотри.

– Я позвоню вахтеру, пусть он проверит.

– Позвони заодно и в полицию.

– Сказать, что нас подкарауливает наемный убийца?

– Скажи все, что тебе угодно... – я встал, переобулся и взял портфель. – Я иду домой. Ты тоже иди, когда всех обзвонишь.

18

Я был зол. Я даже не знаю, на кого именно. Мне так хотелось размотать этот дурацкий клубок, но я понятия не имел, с чего начинать. И дело не в том, что в руках у меня не было нитей, напротив, нитей было слишком много. Все они переплетались и обрывали друг друга, и совершенно непонятно было, какой из них лучше следовать.

По дороге домой я немного боялся, но, кажется, за мной никто не следил. Жена услыхала, как я резко рванул калитку, и поспешила мне навстречу. Я понял, что она ждала моего возвращения. И действительно, не успел я в передней снять туфли, как она вдруг заговорила низким, хрипловатым голосом:

– Что все это значит? Этот госпиталь... и вообще все...

На ней было выходное платье. То ли она тоже только что вернулась, то ли собиралась куда-то идти. Свет из комнаты пронизывал встрепанные волосы на ее голове. Она была сильно возбуждена и раздражена чем-то. Я не понимал, в чем дело. При слове «госпиталь» я вспомнил только счетную лабораторию в госпитале Центральной страховой компании, где разыгрался акт из дела об убийстве. Откуда жена узнала об этом? И почему она так этим заинтересовалась?

– Как это «что значит»?

– Как ты можешь?.. – прошептала жена сдавленным, полным упрека голосом, и я остановился как вкопанный.

Из гостиной под аккомпанемент телевизионной музыки донесся пронзительный прерывистый смех нашего сына Ёсио. Я ждал, что скажет жена. У меня вдруг возникла нелепая мысль: а вдруг она обнаружила в работе счетной лаборатории господина Ямамото какое-то упущение, которого я не заметил? Но жена, по-видимому, ждала, что скажу я.

Некоторое время тянулось неестественное молчание. Наконец жена проговорила:

– Я сделала так, как ты хотел. Но я вижу, ты забыл даже, о чем звонил им. Не ожидала от тебя такого легкомыслия... Достаточно того, что ты не удосужился приехать за мной.

– Звонил?

Жена подняла голову. На лице ее был испуг.

– А разве нет?..

– Подожди. О чем я звонил? – у нее мелко задрожал подбородок.

– Они сказали, что ты им позвонил... Ведь ты звонил, правда?

Она была в смятении. Видимо, упреки, которыми она только что собиралась меня осыпать, потеряли под собой почву. Вошло что-то немыслимое, неожиданное и разом погасило ее раздражение. И вот что я понял из ее сбивчивых, взволнованных слов.

Около трех часов, едва Ёсио вернулся из школы, ей позвонил врач из клиники женских болезней, где она состояла под наблюдением. Это маленькая лечебница в пяти минутах езды на автобусе от нас, ее директор – мой старый приятель. (Тут я вспомнил. Несколько дней назад жену предупредили, что она забеременела, и она обратилась ко мне за советом, делать ли ей аборт. Однажды у нее случилась внематочная беременность, и с тех пор она очень остро переживает такие вещи. Кажется, я так ничего и не ответил ей, это было как раз когда нас загнали в тупик по вопросу о машине.) Содержание телефонного разговора сводилось к тому, что ее пригласили немедленно приехать в клинику, где ей по моей просьбе сегодня же сделают операцию. Жена заколебалась. Кажется, она даже ощутила чувство протеста. Она позвонила ко мне, но меня на месте не оказалось. (В три часа я сидел у члена комиссии Томоясу и вел переговоры о передаче нам трупа. В лаборатории все были, конечно, как в тумане и, видимо, забыли потом передать мне, что звонила жена.) Волей-неволей она отправилась в клинику.

– Значит, аборт ты в конце концов сделала? – сказал я.

Я нарочно говорил недовольным тоном, стремясь, видимо, инстинктивно избавиться от нарастающего беспокойства.

– Ну да, – сердито ответила жена. – Что мне оставалось делать?..

Мы поднимаемся на второй этаж в мой кабинет, она идет позади меня. «Добрый вечер, папа!» – привычно кричит из коридора мне вслед Ёсио.

– Я все же решила на всякий случай посоветоваться с доктором... Но его в поликлинике не было. Сам же вызвал и куда-то уехал. Я разозлилась и хотела тут же вернуться домой. Но едва я вышла за дверь, как меня нагнала какая-то женщина, видимо медсестра, с большой такой родинкой на правой стороне подбородка, и сказала, что доктор скоро вернется. Она предложила мне подождать в приемной и дала принять какие-то пилюли. Горькие пилюли в красной обертке... Кажется, в красных обертках – это сильнодействующие лекарства. Эти пилюли, во всяком случае, подействовали сильно... Спустя некоторое время я впала в странное оцепенение. Как будто все тело уснуло, остались только глаза и уши... Потом... Я все помню, но как-то словно в тумане, словно это было не со мной. Кажется, меня вывели, поддерживая с обеих сторон, усадили в машину и повезли в другую больницу... Это был госпиталь с темными длинными коридорами... Там был доктор... Это был, правда, совсем другой доктор, но ему все уже было известно, и он быстро сделал мне операцию. Все шло как на конвейере. Мне не дали времени подумать, сообразить... И еще не знаю, какой в этом смысл, но перед уходом мне вручили какую-то несуразно большую сумму. Сказали, что это сдача...

– Сдача?

– Да. Ты ведь заплатил заранее...

– Сколько тебе дали? – сказал я, невольно поднимаясь с места.

– Семь тысяч иен... Не знаю уж, сколько они посчитали за операцию.

Я потянулся за сигаретой и опрокинул стакан с водой, стоявший на столе со вчерашнего вечера.

– Ты была, кажется, на третьей неделе?

– Да... Примерно так.

Вода подтекает под стопку книг. «Вытри, пожалуйста». Семь тысяч иен... Три недели... От шеи по спине растекается огромная тяжесть, словно я карабкаюсь в гору с трехпудовым грузом на плечах. Жена озадаченно смотрит на меня. Я отвожу взгляд и, накладывая на лужу старую газету, спрашиваю:

– Что это за госпиталь? Как он называется?

– Не знаю. За мной прислали машину и на ней же отправили обратно.

– Ну хотя бы где он, ты не помнишь?

– Право... Где-то очень далеко... Совсем на юге как будто, где-то чуть ли не у моря. Я в дороге все время дремала... – она помолчала и добавила, словно выпытывая: – Но ты-то, конечно, знаешь о нем?

Я ничего не ответил. Да, я знаю, только в совсем другом смысле. Как бы там ни было, ничего говорить нельзя. Любое мое слово повлечет новые вопросы, и мне придется на них отвечать. Волнение мое улеглось, и я почувствовал, как во мне поднимается жесткое упрямство, раскаленное, как железный лист, под которым бьется жаркое пламя. Я еще не мог сказать себе, что все понял. Вернее, я не понимал причины, по которым меня все глубже и глубже затягивают в омут. Но моя жена вдруг оказалась в этой ловушке вместе со мной, и это было настолько оскорбительно, что меня охватила ярость, затмившая все перед моими глазами.

19

Я спускаюсь на первый этаж и подхожу к телефону. Жена хотела было сказать Ёсио, чтобы он выключил телевизор, но я остановил ее. Не хватает мне еще впутывать жену в эти дела, в которых я сам брожу на ощупь, как слепой.

Прежде всего я позвонил в клинику своему приятелю и спросил адрес гинеколога, курирующего жену. Мне дали его телефон. Врач оказался дома. Мои вопросы привели его в замешательство. Разумеется, он ничего не знал и не вызывал мою жену. Да он и не мог знать, сказал он, поскольку в указанное время совершал обход больных на дому, начатый еще вчера. На всякий случай я спросил о медсестре, угощавшей жену пилюлями. Как я и ожидал, он ответил, что в клинике нет медсестры с родинкой на подбородке. Мои страхи оправдывались: дело принимало плохой оборот.

Набирая номер лаборатории, я чувствовал дурноту, словно сердце мое провалилось и бьется в желудке. Дурнота эта возникала из ощущения, что ход событий, в которые я так внезапно оказался вовлеченным, совершенно противоречил всем мыслимым законам природы, согласно которым явления обыкновенно развиваются через цепь случайностей.

Семь тысяч иен... Трехнедельные зародыши... Внеутробное выращивание... Крысы с жабрами... Земноводные млекопитающие...

Другое дело, если бы это была радиопостановка во многих сериях. Но случайности потому и случайности, что они не имеют друг с другом ничего общего. Смерть заведующего финансовым отделом... Подозрение... Смерть женщины... Таинственные телефонные звонки... Торговля зародышами... Ловушка, в которую попала жена... Цепная реакция, начавшаяся с очевидной случайности, развернулась в прочную цепь, и эта цепь все туже заматывается вокруг моей шеи. И все же я никак не могу нащупать ни мотивов, ни целей, как будто меня преследуют умалишенные. Мой рационалистический дух не в состоянии выдержать всего этого.

По телефону отозвался дежурный вахтер.

– Горит ли еще свет в лаборатории? – спросил я. Вахтер шумно прочистил горло, откашлялся и ответил, что свет не горит и никого там, наверное, уже нет. Я проглотил немного хлеба с сыром, выпил пива и стал собираться.

Жена растерянно глядела на меня, почесывая правой рукой локоть левой, сжатой в кулак под подбородком. Вероятно, она думала, что я просто сержусь на путаницу в клинике, и испытывала чувство вины передо мной.

– Может быть, не стоит? – нерешительно сказала она. – Ты ведь устал, наверное...

– Эти семь тысяч тебе вручили в конверте?

– Нет, без конверта.

Она сделала движение, чтобы пойти за деньгами, но я остановил ее. Затем я обулся.

– Когда же ты освободишься? – сказала она. – Я все хочу поговорить с тобой о Ёсио. Учитель сообщил мне, что он пропускает уроки.

– Ничего страшного. Он еще ребенок.

– Может быть, поедем послезавтра, в воскресенье, на море?

– Если завтра все уладится с комиссией.

– Ёсио ждет не дождется...

Я раздавил в своей душе что-то хрупкое, как яичная скорлупа, и молча вышел из дому. Нет, я не занимался самоистязанием. Просто эти скорлупки действительно слишком хрупкие. Даже если я пощажу их, они будут раздавлены кем-нибудь посторонним.

Едва я вышел, как кто-то шарахнулся от ворот, перебежал улицу и скрылся в переулке напротив. Я пошел обычной своей дорогой к трамвайной линии. Кто-то сейчас же вынырнул из переулка и как ни в чем не бывало последовал за мной. Вероятно, тот самый субъект, что давеча слонялся возле лаборатории. Я резко повернулся и двинулся ему навстречу. Он опешил, тоже повернулся и бросился бежать обратно в переулок. Преследователи из романов, которые мне приходилось читать, так никогда не поступали. Либо он неопытный новичок, либо нарочно старается обратить на себя внимание. Я пустился в погоню.

Я был проворнее его. Давно мне уже не приходилось бегать, но сказались, видимо, тренировки студенческих лет. Кроме того, на следующем перекрестке он на секунду замешкался, не зная, куда повернуть. Пробежав метров сто по мостовой, засыпанной щебнем, я настиг его и схватил за руку. Он рванулся от меня, оступился и упал на одно колено. Я чуть не повалился тоже, но удержался на ногах, не выпуская его. Мы оба пыхтели и задыхались, не произнося ни слова, изо всех сил стараясь одолеть друг друга. В беге превосходство было на моей стороне, но в борьбе он был слишком для меня гибок и подвижен. Он вдруг поддался, выгнул спину и, когда я пошатнулся, ударил меня в живот головой, пахнущей бриллиантином. У меня перехватило дыхание, и я упал, словно придавленный свинцовой плитой.

Придя в себя, я еще слышал вдали убегающие шаги. Значит, без сознания я пробыл недолго, несколько секунд. Но у меня уже не было ни духа, ни энергии бежать за ним. Тошный приторный запах бриллиантина пристал к моему телу. Я встал и сейчас же почувствовал острую боль, словно у меня были сломаны нижние ребра. Я присел на корточки, и меня вырвало.

Потом я привел себя в порядок, вышел на трамвайную линию и поймал такси. Возле дома Ёрики в Таката-но-Баба я велел остановиться и ждать и подошел к привратнику. Ёрики дома не было. Нет, он не ушел, он еще не возвращался с работы. Я вернулся в такси и поехал в лабораторию.

Вахтер, голый до пояса, с полотенцем на шее, при виде меня страшно смутился.

– Как же так, – сказал я, – смотри, в лаборатории свет...

– В самом деле... – растерянно бормотал он. – Надо туда позвонить... Верно, пока я купался на заднем дворе. Сейчас, подождите минуточку...

Я оставил его и вошел в здание. Меня обступила непроглядная дрожащая тьма, словно я очутился в ящике из фольги, покрытой жирной сажей. И полная тишина. Но в машинном зале кто-то был – через дверную щель сочился свет. Ключи имелись только у меня и у Ёрики, и еще один запасной ключ хранился у вахтера. Либо Ёрики так и не покидал лабораторию (тогда вахтер зачем-то лгал мне), либо он что-то забыл и вернулся. Последнее предположение при обычных обстоятельствах было бы, наверное, вполне естественным. Итак, я столкнулся еще с одной случайностью. Но ведь я был почему-то совершенно твердо уверен, что непременно захвачу здесь Ёрики. Не могу объяснить – почему, но я это чувствовал. Ёрики тоже скажет, что пришел сюда в надежде встретить меня, и при этом, вероятно, дружелюбно улыбнется мне. Но у меня-то вряд ли хватит смелости улыбнуться ему в ответ. Мне не хочется так думать, но я не могу больше воспринимать Ёрики просто и без оглядки, как раньше. Нелепо, конечно, полагать, будто он заодно с противником, но тем не менее... Объектом эксперимента мы выбрали убитого заведующего финансовым отделом, и наш выбор действительно был чисто случайным. Но разве не странно, что всю эту похожую на дурную выдумку цепь случайностей Ёрики воспринимает так спокойно и деловито? Во всяком случае, он всегда знал больше меня и видел на шаг дальше. (Это он, например, выдвинул диковинную историю о земноводных млекопитающих и тем самым подкрепил версию о торговле зародышами, казавшуюся до того болезненной фантазией бедного бухгалтера.) Он тогда, помнится, хотел рассказать еще что-то, но я заупрямился, не стал его слушать и ушел домой. А теперь не время упрямиться. Мне во что бы то ни стало надо понять, что происходит.

20

Прижав ладонью ноющее ребро, я повернул ручку и резко распахнул дверь. В лицо ударил ледяной воздух. Это было странно, но еще больше я удивился при виде женщины, стоявшей с застывшей улыбкой лицом ко мне возле пульта машины. Кацуко Вада! И она улыбалась. Но ее улыбка сейчас же исчезла и сменилась выражением изумления и испуга. Было очевидно, что она ожидала увидеть не меня, а кого-то другого.

– Это ты?..

– Ох, как я испугалась!

– Это я испугался. Что ты здесь делаешь так поздно?

Переведя дыхание, она легко повернулась на пятках и села на стул возле пульта. Я подумал, что у нее очень живое и выразительное лицо, о чем она, может быть, и сама знает, хотя это не всегда заметно.

– Простите, – сказала она. – Мы с Ёрики договорились здесь встретиться.

– Зачем же извиняться? Но вы договорились встретиться именно здесь?

– Видимо, мы как-то разошлись с ним... – она покачала запрокинутым лицом.  – Мы уже давно хотели вам открыться, сэнсэй...

Все реально. Все чудовищно реально. Я невольно улыбаюсь.

– Ну хорошо, хорошо, не волнуйся... Значит, он должен был прийти сюда?

– Нет, Ёрики должен был здесь ждать меня. Я пришла, но здесь никого не оказалось. Тогда я вернулась домой, потом к нему на квартиру, но его не было и там, и я...

Внезапно меня охватил ужас.

– Но ведь сюда только что звонил вахтер!

– Да, но... – видимо, она не поняла, почему у меня изменился голос, и смущенно улыбнулась. – Он сказал, что пришел сэнсэй, а я подумала, что речь идет о Ёрики...

Ну, конечно же, Ёрики для вахтера тоже сэнсэй.

– Странно, что в зале так холодно. Как будто на машине только что работали.

– В общем, я решила, что он вот-вот придет, и осталась ждать, – сказала Вада, щуря глаза, словно от яркого света.

Все совершенно логично. Никаких оснований для подозрений. Просто у меня слишком напряжены нервы. Растерянность вахтера тоже объясняется очень просто: он помогает этим двоим встречаться. Любовь. Самая обыденная история на свете. Можно с облегчением вздохнуть. Под ногами снова твердая, надежная почва. Нет чувства более основательного, нежели ощущение непрерывности обыденного.

– А я и не замечал, что у вас с Ёрики зашло так далеко.

– Просто мне не хотелось увольняться отсюда.

– Зачем же увольняться? Работали бы вместе...

– Это было бы сложно... Есть разные причины...

– Ну да, понятно...

Я понятия не имел, что мне тут понятно. Но на душе у меня стало легко, и мне хотелось смеяться.

– Между прочим, сэнсэй, – сказала Вада, – что бы вы сказали, если бы я попросила вас сделать меня объектом эксперимента? Пусть машина предскажет мне будущее.

– Это было бы интересно.

Действительно, мы были бы тогда избавлены от многих неприятностей.

– Я серьезно, – она медленно провела кончиками длинных пальцев по краю пульта. – Я хочу знать, почему человек во что бы то ни стало должен жить.

– Вот будешь жить вдвоем и увидишь, как это просто.

– Что значит вдвоем? Вы имеете в виду брак?

– Ну да, все это. Люди живут не потому, что могут объяснить такие вещи. Напротив, они задумываются над такими вещами именно потому, что живут.

– Все говорят так. А все же интересно, захочется ли жить, если действительно узнаешь свое будущее.

– И ты хочешь подвергнуться эксперименту специально, чтобы испытать это? Странное рассуждение.

– А все-таки, сэнсэй?..

– Что «все-таки»?

– Если человек выносит жизнь не по невежеству своему, а потому, что жизнь сама по себе является таким важным делом, то как мы смеем допускать аборты?

Я глотнул воздух и съежился. У меня даже что-то щелкнуло за ушами. Но Вада произнесла это таким неподдельно наивным тоном... Нет, это, конечно, случайное совпадение.

– Существо, лишенное сознания, нельзя приравнивать к человеку.

– Юридически это так, согласна, – сказала Вада ясным, честным голосом. – У нас разрешается убивать ребенка в материнской утробе хоть на девятом месяце. Но ведь детей, родившихся преждевременно, убивать запрещено, считается, что это излишняя роскошь. Не из бедности ли воображения мы удовлетворяемся рассуждением о том, что можно приравнять к человеку, а что нельзя?

– Так можно дойти до абсурда... Если мы продолжим твою мысль, то нам придется объявить убийцами всех женщин и мужчин, которые имеют физическую возможность зачать ребенка, но уклоняются от этого... – я с трудом выдавил из себя смешок. – Вот мы с тобой тратим сейчас время на пустую болтовню – по-твоему, значит, мы тоже совершаем убийство?

– Возможно, – Вада выпрямилась на стуле и прямо взглянула на меня.

– И по-твоему, нам следовало бы принять меры к тому, чтобы спасти этого ребенка?

– Да, возможно, – она даже не улыбнулась. Я смутился, сунул в рот сигарету и отошел к окну. Я странно себя чувствовал: мне было очень жарко, а ноги словно одеревенели.

– Ты очень опасная женщина...

Я услышал, как Вада поднялась со стула. Я напряженно ждал чего-то. Потом молчание стало невыносимым, и я обернулся. Она стояла за моей спиной, и я никогда не видел у нее такого жесткого лица. Пока я искал слова, чтобы сказать что-нибудь, она заговорила:

– Ответьте мне ясно и определенно, сэнсэй. Я буду судить вас.

Я рассмеялся. Рассмеялся бессмысленно. Она тоже слегка улыбнулась.

– Ты действительно странная девушка, – сказал я.

– Идет суд, – лицо ее снова стало серьезным. – Итак, сэнсэй, вы не считаете убийство ребенка в материнской утробе преступлением?

– Когда размышляешь над такими вещами, легко дойти до абсурда.

– Ну что же, сэнсэй, я вижу, что у вас не хватит смелости заглянуть через машину в свое будущее.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего. Достаточно.

Остановка была такой резкой, что у меня словно по инерции душа выскочила из тела. Вада стояла, устремив к потолку свои слегка выпуклые глаза, и скорбно покачивала головой. Если бы не ее простодушный вид, я бы заорал от ужаса.

Затем она как ни в чем не бывало взглянула на часы и вздохнула. Я тоже машинально поглядел на часы. Было пять минут десятого.

– Однако уже поздно... – сказала она. – Я, пожалуй, пойду домой.

Она улыбнулась мне исподлобья, плавно и стремительно повернулась кругом, и ее словно вынесло из зала. Это было так неожиданно, что я растерялся. Я стоял у окна и видел, как она попрощалась с вахтером и скрылась за воротами.

Я напряг ноги и изо всех сил уперся ими в пол. Этим я показал себе, что впредь никому больше не дам надо мной издеваться. Вряд ли в странном поведении Вады был какой-нибудь тайный умысел. Если смотреть на вещи просто, то ничего особенного, по-видимому, не произошло. И, конечно, я заподозрил Ваду и сам страшно расстроился просто потому, что меня одолевают свои проблемы. Надо успокоиться и смотреть на вещи просто. Отделить важное от второстепенного и последовательно установить, что в ближайшее время необходимо предпринять.

Я подошел к столу, взял лист бумаги и начертил большую окружность. Затем стал вписывать в нее окружность поменьше, но у меня сломался карандаш. Замкнуть малую окружность я не смог.

[Предыдущая часть]     Оглавление     [Следующая часть]