Аркадий и Борис Стругацкие

Карта страницы
   Поиск
Творчество:
          Книги
          
Переводы
          Аудио
          Суета
Публицистика:
          Off-line интервью
          Публицистика АБС
          Критика
          Группа "Людены"
          Конкурсы
          ВЕБ-форум
          Гостевая книга
Видеоряд:
          Фотографии
          Иллюстрации
          Обложки
          Экранизации
Справочник:
          Жизнь и творчество
          Аркадий Стругацкий
          Борис Стругацкий
          АБС-Метамир
          Библиография
          АБС в Интернете
          Голосования
          Большое спасибо
          Награды

КНИГИ

 

 

6. БАНЕВ

ВОЗБУЖДЕНИЕ К АКТИВНОСТИ

 

На другой день Виктор проснулся поздно, пора было обедать. Голова побаливала, но настроение оказалось неожиданно хорошим.

Вчера вечером, прикончив пачку сигарет, он спустился вниз, открыл дамской шпилькой чью-то машину, вывел Ирму через служебный вход и отвез ее к матери. Вначале они ехали молча. Он корчился от неприятнейших переживаний, а Ирма сидела рядом, чистенькая, опрятная, причесанная по последней моде – никаких косичек, – кажется даже, с накрашенными губами. Ему очень хотелось завязать разговор, но начинать надо было с признания своей беспросветной глупости, а это казалось ему непедагогичным. Кончилось все тем, что Ирма вдруг ни с того ни с сего разрешила ему курить (при условии, если все окна будут открыты) и принялась рассказывать, как ей было интересно, как это похоже на то, что она читала раньше, но не очень верила, какой он молодец, что устроил ей это неожиданное и в высшей степени поучительное приключение, что он вообще довольно хороший, не разводит скуку и не болтает глупостей, что Диана – «почти наша», всех ненавидит, но жалко вот, что у нее мало знаний, и слишком уж она любит выпить, но это, в конце концов, не страшно, ты тоже любишь выпить, а ребятам ты понравился, потому что говорил честно, не притворялся каким-нибудь хранителем высшего знания, и правильно, потому что никакой ты не хранитель, и даже Бол-Кунац сказал, что в городе ты – единственный стоящий человек, если не считать, конечно, доктора Голема, но Голем, собственно, к городу не имеет никакого отношения, и потом он не писатель, не выражает идеологии, а как ты считаешь, нужна идеология или лучше без нее, сейчас многие полагают, что будущее за деидеологизацией...

Получился прекрасный разговор, собеседники были полны уважения друг к другу, и, вернувшись в гостиницу (автомобиль он загнал в какой-то захламленный двор), Виктор уже считал, что быть отцом – не такое уж неблагодарное занятие, особенно если разбираешься в жизни и умеешь использовать даже теневые ее стороны в воспитательных целях. По этому поводу он выпил с Тэдди, который тоже был отцом и тоже интересовался воспитанием, ибо его первенцу было четырнадцать лет – тяжелый переломный возраст, ты еще со своей наплачешься... то есть это его первому внуку было четырнадцать лет, а воспитанием сына он не занимался потому, что сын свое детство провел в немецком концлагере. Детей бить нельзя, утверждал Тэдди. Их и без тебя будут всю жизнь колотить кому не лень, а если тебе хочется его ударить, дай лучше по морде самому себе, это будет гораздо полезнее.

После какой-то рюмки, однако, Виктор вспомнил, что Ирма ни словом не обмолвилась о его диком поведении у перекрестка, и пришел к выводу, что девчонка хитра и что вообще прибегать каждый раз к помощи любовницы, когда не знаешь, как выбраться из тяжелого положения, в которое сам же себя и загнал, – по меньшей мере нечестно. Эти соображения огорчили его, но тут пришел доктор Р. Квадрига и заказал своеобычную бутылку рома, и они выпили эту бутылку, после чего Виктору все опять представилось в радужном свете, потому что стало ясно, что Ирма попросту не хотела огорчать его, а это значит, что она уважает своего отца и, может быть, даже любит... Потом пришел еще кто-то и заказал еще что-то... Потом, вероятно, Виктор отправился спать... Вероятно... Надо полагать, что спать... Правда, сохранилось еще одно – отдельное – воспоминание: кафельный пол, сплошь залитый водой, – но что это был за пол и что это была за вода, вспомнить оказалось совершенно невозможно. И не надо...

Приведя себя в порядок, Виктор спустился вниз, взял у портье свежие газеты и поговорил с ним о проклятой погоде.

– Как я вчера? – спросил он небрежно. – Ничего?

– В общем, ничего, – сказал портье вежливо. – Счет вам Тэдди передаст.

– Ага, – сказал Виктор и, решив пока ничего не уточнять, пошел в ресторан.

Ему показалось, что торшеров в зале поубавилось. Черт возьми, подумал он с некоторым испугом. Тэдди еще не было. Виктор поклонился молодому человеку в очках и его спутнику, сел за свой столик и развернул газету. В мире все обстояло по-прежнему. Одна страна задерживала торговые суда другой страны, и эта другая страна посылала решительные протесты. Страны, которые нравились господину президенту, вели справедливые войны во имя своих наций и демократии. Страны, которые господину президенту почему-либо не нравились, вели войны захватнические и даже, собственно, не войны вели, а попросту производили бандитские, злодейские нападения. Сам господин президент произнес двухчасовую речь о необходимости раз и навсегда покончить с коррупцией и благополучно перенес операцию удаления миндалин. Знакомый критик – большая сволочь – восхвалял новую книгу Роц-Тусова, и это было загадочно, потому что книга получилась хорошая.

Подошел официант, новый какой-то, незнакомый, дружелюбно посоветовал взять устрицы, принял заказ, помахал салфеткой по столику и удалился. Виктор отложил газеты, закурил и, расположившись поудобнее, стал думать о работе. После хорошей выпивки ему всегда с удовольствием думалось о работе. Хорошо бы написать оптимистическую веселую повесть... О том, как живет на свете человек, любит свое дело, не дурак, любит друзей, и друзья его ценят, и о том, как ему хорошо, – славный такой парень, чудаковатый, остряк... Сюжета нет. А раз нет сюжета, значит, скучно. И вообще, если уж писать такую повесть, то надо разобраться, почему же этому хорошему человеку хорошо, и неизбежно придешь к выводу, что ему хорошо только потому, что у него любимая работа, а на все прочее ему наплевать. И тогда какой же он хороший человек, если ему на все наплевать, кроме любимой работы?.. Можно, конечно, написать про человека, смысл жизни которого состоит в любви к ближнему, ему потому хорошо, что он любит своих ближних и любит свое дело, но о таком человеке уже писали пару тысяч лет назад господа Лука, Матфей, Иоанн и еще кто-то – всего четверо. Вообще-то их было гораздо больше, но только эти четверо писали в соответствии, остальные были лишены кто национального самосознания, кто права переписки... а человек, о котором они писали, был, к сожалению, полоумный... А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания... Христос приходит в генеральный штаб и предлагает: любите, мол, ближнего. А там, конечно, сидит какой-нибудь юдофоб...

– Вы разрешите, господин Банев? – пророкотал над ним приятный мужской голос.

Это был господин бургомистр собственной персоной. Не тот апоплексически-багровый, хрюкающий от нездорового удовольствия боров на обширном ложе господина Росшепера, а элегантно-округлый, идеально выбритый и безукоризненно одетый представительный мужчина со скромной орденской ленточкой в петлице и со щитком Легиона Свободы на левом плече.

– Прошу, – сказал Виктор без всякой радости.

Господин бургомистр сел, огляделся и сложил руки на столе.

– Я постараюсь не обременять вас долго своим присутствием, господин Банев, – сказал он, – и попытаюсь не портить вашу трапезу, однако же вопрос, с коим я намерен к вам обратиться, назрел уже достаточно для того, чтобы все мы, и большие, и малые, кому дороги честь и благополучие нашего города, были готовы отложить наши дела для его скорейшего и эффективнейшего разрешения.

– Я вас слушаю, – сказал Виктор.

– Мы встречаемся с вами здесь, господин Банев, в обстановке скорее неофициальной, ибо я, сознавая вашу занятость, не рискнул обеспокоить вас в часы вашей работы, особенно принимая во внимание специфику оной. Однако же я обращаюсь к вам сейчас как лицо вполне официальное – и от своего имени лично, и от имени муниципалитета в целом...

Официант принес устрицы и бутылку белого вина. Бургомистр подъятием пальца остановил его.

– Друг мой, – сказал он. – Полпорции китчинганской осетрины и рюмку мятной. Осетрину без соуса... Итак, я продолжаю, – сказал он, снова оборотившись к Виктору. – Боюсь, правда, что наш разговор трудно будет счесть застольной беседой, ибо речь пойдет о вещах и обстоятельствах не только печальных, но, я бы даже сказал, неаппетитных. Я намеревался поговорить с вами о так называемых мокрецах, об этой злокачественной опухоли, которая вот уже не первый год разъедает нашу несчастную округу.

– Да-да, – сказал Виктор. Ему стало интересно.

Бургомистр произнес негромкую, хорошо продуманную и стилистически совершенную речь. Он рассказал о том, как двадцать лет назад, сразу после оккупации, в Лошадиной Лощине был создан лепрозорий, карантинный лагерь для лиц, страдающих так называемой желтой проказой, или очковой болезнью. Собственно говоря, болезнь эта, как хорошо известно господину Баневу, появилась в нашей стране еще в незапамятные времена, причем, как показывают специальные исследования, особенно часто она почему-то поражала жителей именно этой округи. Однако только благодаря усилиям господина президента на эту болезнь было обращено самое серьезное внимание, и лишь по его личному указанию несчастные, лишенные медицинского ухода, разбросанные ранее по всей стране, подвергаемые зачастую несправедливым гонениям со стороны отсталых слоев населения, а со стороны оккупантов – даже прямому истреблению, эти несчастные были, наконец, свезены в одно место и получили возможность сносного существования, приличествующего их положению. Все это не вызывает никаких возражений, и упомянутые меры могут только приветствоваться, однако, как это у нас иногда бывает, самые лучшие и благородные начинания обернулись против нас. Не будем сейчас искать виновных. Не будем заниматься расследованием деятельности господина Голема – деятельности, возможно, самоотверженной, но, однако же, чреватой, как теперь выяснилось, самыми неприятными последствиями. Не будем также заниматься преждевременным критиканством, хотя позиция некоторых достаточно высоких инстанций, упорно игнорирующих наши протесты, представляется лично нам загадочной. Перейдем к фактам... Бургомистр выпил рюмку мятной, вкусно закусил осетринкой, и голос его сделался еще более бархатистым – совершенно невозможно было представить себе, что он ставит на людей капканы. Он многословно выразил желание не задерживать внимание господина Банева на овладевших городом слухах, каковые слухи, он должен прямо признаться, есть результат недостаточно точного и единодушного исполнения всеми уровнями администрации предначертаний господина президента: мы имеем в виду чрезвычайно распространенное мнение о роковой роли так называемых мокрецов в резком изменении климата, об их ответственности за увеличение числа выкидышей и процента бесплодных браков, за гомерический исход из города некоторых домашних животных и за появление особой разновидности домашнего клопа, а именно – клопа крылатого...

– Господин бургомистр, – сказал со вздохом Виктор. – Должен вам признаться, что мне крайне трудно следить за вашими длинными периодами. Давайте говорить просто, как добрые сыновья одной нации. Давайте не будем говорить, о чем мы не будем говорить, и будем – о чем будем.

Бургомистр окинул его быстрым взглядом, что-то рассчитал, что-то сопоставил; черт его знает, что он там сопоставлял, но, наверное, все пошло в ход: и то, что Виктор пьянствовал с Росшепером, и то, что он вообще пьянствовал – шумно, на всю страну, и то, что Ирма – вундеркинд, и то, что есть на свете такая Диана, и еще, наверное, многое что – во всяком случае лоску у господина бургомистра поубавилось прямо на глазах, и он крикнул подать себе рюмку коньяку. Виктор тоже крикнул подать себе рюмку коньяку. Бургомистр хохотнул, оглядел совсем уже опустевший зал, легонько ударил кулаком по столу и сказал:

– Ладно, что нам с вами вилять, в самом деле. Жить в городе стало невозможно, скажите спасибо вашему Голему – кстати, вы знаете, что Голем – скрытый коммунист?.. Да-да, уверяю вас, есть материалы... он на ниточке висит, ваш Голем... Так вот я и говорю: детей развращают на глазах. Эти заразы просочились в школу и испортили ребятишек начисто... избиратели недовольны, некоторые город покидают, идет брожение, того и гляди начнутся самосуды, окружная администрация бездействует – вот такая у нас ситуация... – Он осушил рюмку. – Должен вам сказать, так я ненавижу эту мразь – зубами бы рвал, да тошнит. Вы не поверите, господин Банев, дошел до того, что капканы на них ставлю... Ну, развратили детей, ладно. Дети есть дети, их сколько ни развращай – им все мало. Но вы войдите в мое положение. Дожди наши – это все-таки их рук дело, не знаю, как это у них получается, но это так. Построили санаторий, целебные воды, роскошный климат, деньги греби лопатой. Сюда из столицы ездили, и чем все кончилось? Дождь, туманы, клиенты в насморке, дальше – больше, приезжает сюда известный физик... забыл его фамилию, ну, да вы, наверное, знаете... прожил две недели – готово: очковая болезнь, острая стадия, в лепрозорий его. Хорошенькая реклама для санатория! Потом еще случай, потом еще – и все, как ножом клиентов отрезало. Ресторан этот горит, отель горит, санаторий едва дышит – слава богу, нашелся дурак-тренер, привез сюда своих «Братьев по разуму»: тренирует команду-экстра для игры в дождливых странах... Ну и господин Росшепер, конечно, помогает в какой-то степени... Вы мне сочувствуете? Пробовал я договориться с этим Големом – как об стену горох: красный есть красный. Писал наверх – никаких результатов. Писал выше – ничего. Еще выше – отвечают, что приняли к сведению и дали делу ход вниз по инстанции... Ненавижу их, но переломил себя, поехал в лепрозорий сам. Пропустили. Просил, доказывал... До чего же гадкие типы! Моргают на тебя облезлыми своими глазами, как на воробья какого-нибудь, словно тебя здесь и нет... – Он наклонился к Виктору и прошептал: – Бунта боюсь, кровь прольется. Вы мне сочувствуете?

– М-да, – сказал Виктор. – А при чем здесь я?

Бургомистр откинулся на спинку кресла, достал из алюминиевого футляра початую сигару, закурил.

– В моем положении, – сказал он, – остается одно: нажимать на все рычаги. Гласность нужна. Муниципалитет составил петицию в департамент здравоохранения, господин Росшепер подпишется, вы, я надеюсь, тоже, но это не бог весть что. Гласность нужна! Хорошая статья нужна, в столичной газете, и подписанная известным именем. Вашим именем, господин Банев! А материал животрепещущий – как раз для такого трибуна, как вы. Очень прошу. И от себя лично, и от муниципалитета, и от несчастных родителей... Добиться, чтобы лепрозорий убрали отсюда к чертовой бабушке! Куда угодно, но чтобы духу здесь мокрецового не было, заразы этой. Вот что я вам имел сказать.

– Да-да, понимаю, – сказал Виктор медленно. – Очень хорошо вас понимаю.

Хоть ты и скотина, думал он, хоть ты и боров, но понять тебя можно. Но что же это сделалось с мокрецами? Были тихие, сгорбленные, крались сторонкой, ничего о них такого не говорили, а говорили, будто воняет от них, будто заразные, будто здорово делают игрушки и вообще разные штуки из дерева... мать Фрэда говорила, помнится, что у них дурной глаз, что молоко от них киснет и что накличут они нам войну, мор и голод... А теперь сидят они за колючей проволокой, и что же они там у себя делают? Ох, много что-то они делают. И погоду они делают, и детей они переманивают (зачем?), и кошек они вывели (тоже зачем?), и клопы у них залетали...

– Вы, наверное, думаете, что мы сидим сложа руки, – сказал бургомистр. – Ни в коем случае. Но что мы можем? Готовлю я процесс против Голема. Господин санитарный инспектор Павор Сумман согласен быть консультантом. Будем упирать на то, что вопрос об инфекционности болезни еще отнюдь не решен, а Голем как скрытый коммунист этим пользуется. Это одно. Далее, пытаемся отвечать террором на террор. Городской Легион, наша гордость, ребята подобрались золотые, орлы... но это как-то не то. Указаний сверху ведь не поступает... Полиция в ложном положении оказывается... и вообще... Так что препятствуем как можем. Задерживаем грузы, которые идут к ним... частные, конечно, не продовольствие там, и не постельные принадлежности, а вот книги всякие, они их много выписывают... Вот сегодня задержали грузовик, и как-то легче на душе. Но это все мелочи, от тоски, а надо бы радикально...

– Так-так, – сказал Виктор. – Орлы, значит, золотые. Как его там... Фламенда?.. Ну, этот, племянник...

– Фламин Ювента, – сказал бургомистр. – Так точно, мой заместитель по Легиону, орел! Вы его уже знаете?

– Знаю немного, – сказал Виктор. – А книги-то зачем задерживать?

– Ну как зачем... Глупость это, конечно, но все мы люди, все мы человеки – накипает все-таки. И потом... – Бургомистр стыдливо заулыбался. – Чепуха, конечно, но ходят слухи, будто без книг они не могут... как нормальные люди без еды и прочего.

Наступило молчание. Виктор без аппетита ковырял вилкой бифштекс и размышлял. Я мало знаю о мокрецах, и то, что я знаю, не вызывает у меня к ним никаких симпатий. Может быть, дело в том, что я не очень-то любил их с детства. Но уж бургомистра и его банду я знаю хорошо – жир и сало нации, президентские холуи, черносотенцы... Нет, раз вы против мокрецов, значит, в мокрецах что-то есть... С другой стороны, статью написать можно, и даже самую разнузданную, все равно никто не рискнет меня напечатать, а бургомистр был бы доволен, и получил бы я с него шерсти клок, и мог бы жить здесь припеваючи... Кто из настоящих писателей может похвастаться, что живет припеваючи? Можно было бы здесь устроиться, получить синекуру, заделаться, например, каким-нибудь инспектором муниципалитета по городским пляжам и писать себе на здоровьице... про то, как хорошо жить хорошему человеку, который увлечен любимым делом... и выступить на эту тему перед вундеркиндами... Э, все дело в том, чтобы научиться утираться. Плюнули тебе в морду, а ты и утерся. Сначала со стыдом утерся, потом с недоумением, а там, глядишь, начнешь утираться с достоинством и даже получать от этого процесса удовольствие...

– Мы, конечно, ни в коей мере вас не торопим, – сказал бургомистр. – Вы человек занятой и так далее. Что-нибудь в пределах недельки, а? Материалы все мы вам предоставим, можем предоставить даже этакую схемку, планчик, по которому было бы желательно... а вы коснетесь опытной рукой, и все заиграет. И подписались бы под статьей три выдающихся сына нашего города – член парламента Росшепер Нант, знаменитый писатель Банев и государственный лауреат доктор Рем Квадрига...

Здорово работает, подумал Виктор. Вот у нас, у левых, такой настойчивости и в заводе нет. Тянули бы бодягу, ходили бы вокруг да около – не оскорбить бы человека, не оказать бы на него излишнего нажима, чтобы, упаси бог, не заподозрил бы в своекорыстных намерениях... «Выдающиеся сыновья!..» И ведь совершенно уверен, скотина, что статью я ему напишу и подпишу, что деваться мне некуда, что придется опальному Баневу поднять лапки и в поте души своей отработать свое безмятежное пребывание в родном городишке... Вот и насчет схемки ввернул... знаем мы, что это за схемка и какая это должна быть схемка, чтобы забрызганного президентскими слюнями Банева и сейчас напечатали. Да-а, господин Банев... коньячок любишь, девочек любишь, миноги маринованные с луком любишь, так люби и саночки возить...

– Я обдумаю ваше предложение, – сказал он, улыбаясь. – Замысел представляется мне достаточно интересным, но осуществление потребует некоторого напряжения совести. Вы ведь знаете, мы, писатели, народ неподкупный, действуем исключительно по велению совести. – Он безобразно, похабно подмигнул бургомистру.

Бургомистр гоготнул.

– А как же! «Совесть нации, точное зеркало» и прочее... Помню, как же... – Он снова наклонился к Виктору с видом заговорщика. – Прошу вас завтра ко мне, – пророкотал он. – Исключительно свои подберутся. Только чур без жен. А?

– Вот здесь, – сказал Виктор, вставая, – я вынужден прямо и решительно отклонить ваше предложение. Меня ждут дела. – Он опять подмигнул. – В санатории.

Они расстались почти приятелями. Писатель Банев был зачислен в состав городской элиты, и, чтобы привести в порядок потрясенные такой честью нервы, ему пришлось вылакать фужер коньяку, едва спина господина бургомистра скрылась за дверью. Можно, конечно, уехать отсюда к чертовой матери, думал Виктор. За границу меня не выпустят, да и не хочу я за границу, чего мне там делать, везде одно и то же. Но и у нас в стране найдется десяток мест, где можно укрыться и отсидеться. Он представил себе солнечный край, буковые рощи, пьянящий воздух, молчаливых фермеров, запахи молока и меда... и навоза, и комары... и как воняет отхожее место, и скучища, каждый вечер скучища... и древние телевизоры, и местная интеллигенция: шустрый поп-бабник и сильно пьющий самогон учитель... А впрочем, что там говорить, есть, есть куда ехать. Но ведь им только и надо, чтобы я уехал, чтобы скрылся с глаз долой, забился в нору, причем сам, без принуждения, потому что ссылать меня хлопотно, шум пойдет, разговоры... вот ведь в чем вся беда: они же будут очень довольны – уехал, заткнулся, забыт, перестал бренчать...

Виктор расплатился, поднялся к себе в номер, надел плащ и вышел под дождь. Ему вдруг очень захотелось снова повидать Ирму, поговорить с ней о прогрессе, разъяснить, почему он так много пьет (а действительно, почему я так много пью?), и, может быть, Бол-Кунац окажется там, а уж Лолы наверняка не будет... Улицы были мокрые, серые, пустые, в палисадниках тихо гибли от сырости яблони. Виктор впервые обратил внимание на то, что некоторые дома заколочены. Городок все-таки сильно переменился – покосились заборы, под карнизами высыпала белая плесень, вылиняли краски, а на улицах безраздельно царил дождь. Дождь падал просто так, дождь сеялся с крыш мелкой водяной пылью, дождь собирался на сквозняках в туманные крутящиеся столбы, волочащиеся от стены к стене, дождь с урчанием хлестал из ржавых водосточных труб, дождь разливался по мостовой и бежал по промытым между булыжников руслам. Черно-серые тучи медленно ползли над самыми крышами. Человек был незваным гостем на улицах, и дождь его не жаловал.

Виктор вышел на городскую площадь и увидел людей. Они стояли под навесом на крыльце полицейского управления – двое полицейских в форменных плащах и маленький чумазый парнишка в промасленном комбинезоне. Перед крыльцом, левыми колесами на тротуаре, громоздился неуклюжий автофургон с брезентовым верхом. Один из полицейских был полицмейстер; выпятив могучую челюсть, он глядел в сторону, а парнишка, отчаянно жестикулируя, что-то доказывал ему плаксивым голосом. Другой полицейский тоже молчал с недовольным видом и сосал сигарету. Виктор приближался к ним, и шагов за двадцать до крыльца ему стало слышно, что говорит парень. Парень кричал:

– А я-то здесь при чем? Правил я не нарушал? Не нарушал. Бумаги у меня в порядке? В порядке. Груз правильный, вот накладная. Да что я, первый раз здесь езжу, что ли?..

Полицмейстер заметил Виктора, и лицо его приняло чрезвычайно неприязненное выражение. Он отвернулся и, словно бы не видя парнишки, сказал полицейскому:

– Значит, здесь будешь стоять. Смотри, чтобы все было в порядке. И в кабину не залезай, а то все растащат. И никого к машине не подпускай. Понял?

– Понял, – сказал полицейский. Он был очень недоволен.

Начальник полиции спустился с крыльца, сел в свой автомобиль и уехал. Чумазый шоферишка со злостью плюнул и воззвал к Виктору:

– Ну хоть вы скажите, виноват я или нет? – Виктор приостановился, и парня это воодушевило. – Еду нормально. Везу книги в спецзону. Тыщу раз уже возил. Теперь, значит, останавливают, приказывают ехать в полицию. За что? Правил я не нарушал? Не нарушал. Бумаги в порядке? В порядке, вот накладная. Лицензию отобрали, чтобы не сбежал. А куда мне бежать?

– Хватит тебе орать, – сказал полицейский.

Парень живо к нему обернулся.

– Так что я сделал? Скажите, я скорость превысил? Не превысил. С меня же за простой вычтут. И документ вот отобрали...

– Разберутся, – сказал полицейский. – Чего ты, в самом деле, расстраиваешься? Пойди вон в трактир, твое дело маленькое.

– Э-эх, начальнички-и! – вскричал парень, с размаху напяливая на всклокоченную голову картуз. – Нигде правды нету! Налево ездишь – задерживают, направо ездишь – опять задерживают. – Он спустился было с крыльца, но остановился и сказал полицейскому просительно: – Может, штраф возьмете или как-нибудь?

– Иди-иди, – проговорил полицейский.

– Так мне же премию обещали за срочность! Всю ночь гнал...

– Иди, говорю! – сказал полицейский.

Парень снова плюнул, подошел к своему фургону, два раза лягнул передний скат, потом вдруг ссутулился и, сунув руки в карманы, почесал через площадь.

Полицейский посмотрел на Виктора, посмотрел на грузовик, посмотрел на небо, сигарета у него погасла, он выплюнул окурок и, на ходу отгибая капюшон, ушел в управление.

Виктор постоял некоторое время, затем медленно двинулся вокруг грузовика. Грузовик был здоровенный, мощный, раньше на таких возили мотопехоту. Виктор огляделся. В нескольких метрах перед грузовиком, свернув набок переднее колесо, мокнул под дождем полицейский «харлей», а больше машин поблизости не было. Догнать они меня догонят, подумал Виктор, но хрен они меня остановят. Ему стало весело. А какого черта, подумал он. Известный писатель Банев, снова напившись пьян, угнал в целях развлечения чужую машину; к счастью, обошлось без жертв... Он понимал, что все обстоит не так просто, что не он будет первый, кто доставляет властям благовидный предлог упрятать беспокойного человека в кутузку, но не хотелось раздумывать, хотелось повиноваться импульсу. В крайнем случае напишу гаду статью, подумал он мельком.

Он быстро открыл дверцу кабины и сел за руль. Ключа не было, пришлось оборвать провода зажигания и соединить их накоротко. Когда мотор уже завелся, Виктор, прежде чем захлопнуть дверцу, поглядел назад, на крыльцо управления. Там стоял давешний полицейский все с тем же недовольным выражением лица и с сигаретой на губе. Заметно было, что он все видит, но ничего еще не понимает. Виктор захлопнул дверцу, аккуратно съехал на мостовую, переключил скорость и рванулся в ближайший проезд.

Было очень хорошо гнать по пустым, по заведомо пустым улицам, подымая колесами водопады из глубоких луж, ворочать тяжелый руль, наваливаясь всем телом, – мимо консервного завода, мимо парка, мимо стадиона, где «Братья по разуму», словно мокрые механизмы, все пинали и пинали мячи, и дальше, по шоссе, по рытвинам, подпрыгивая на сиденье и слыша, как сзади в кузове каждый раз тяжело ухает плохо закрепленный груз. В зеркальце заднего вида погоня не обнаруживалась, да и вряд ли можно было ее заметить так скоро за таким дождем. Виктор чувствовал себя очень молодым, очень кому-то нужным и даже пьяным. С потолка кабины ему подмигивали красотки, вырезанные из журналов, в «бардачке» он нашел пачку сигарет, и ему было так хорошо, что он чуть не проскочил перекресток, но вовремя притормозил и свернул по стрелке указателя: «ЛЕПРОЗОРИЙ – 6 км». Здесь он почувствовал себя первооткрывателем, потому что ни разу еще не ездил и не ходил по этой дороге. А дорога оказалась хорошая, не в пример муниципальному шоссе – сначала очень ровный ухоженный асфальт, а потом даже бетонка, и, когда он увидел бетонку, он сразу вспомнил про проволоку и про солдат, а еще через пять минут он все это увидел.

Проволочная ограда в один ряд тянулась в обе стороны от бетонки и пропадала за дождем. Дорогу перегораживали высокие ворота с караульной будкой, дверь будки была распахнута, и на пороге уже стоял солдат в каске, в сапогах и в плащ-накидке, из-под которой высовывался ствол автомата. Еще один солдат, без каски, глядел в окошечко. «Никогда я не был в лагерях, – пропел Виктор, – но не говорите: слава богу...» Он сбросил газ и затормозил перед самыми воротами. Солдат вышел из будки и подошел к нему – молоденький такой, веснушчатый солдатик, всего лет восемнадцати.

– Здравствуйте, – сказал он. – Что вы так припоздали?

– Да вот, обстоятельства, – сказал Виктор, дивясь такому либерализму.

Солдатик оглядел его и вдруг подобрался.

– Ваши документы, – сказал он сухо.

– Какие там документы, – сказал Виктор весело. – Я же говорю – обстоятельства.

Солдат поджал губы.

– Вы что привезли? – спросил он.

– Книги, – сказал Виктор.

– А пропуск есть?

– Конечно, нет.

– Ага, – сказал солдат, и лицо его прояснилось. – То-то я гляжу... Тогда подождите. Тогда подождать вам придется.

– Имейте в виду, – сказал Виктор, подняв указательный палец. – За мною может быть погоня.

– Ничего, я быстро, – сказал солдат и, придерживая на груди автомат, забухал сапогами к караулке.

Виктор вылез из кабины и, стоя на подножке, поглядел назад. Ничего не было видно за дождем. Тогда он вернулся за руль и закурил. Было очень забавно. Впереди, за проволокой и за воротами, тоже крутился дождь, там угадывались какие-то темные сооружения – то ли дома, то ли башни, но разобрать что-нибудь определенно было невозможно. Неужели не пригласят посмотреть? – подумал Виктор. Свинство будет, если не пригласят. Можно, правда, попытаться воззвать к Голему, он сейчас где-нибудь здесь... Так и сделаю, подумал он. Зря я, что ли, геройствовал...

Солдатик снова вышел из караулки, а за ним выскочил старый знакомец, прыщавый мальчик-нигилист в одних трусах, очень сейчас веселый и безо всяких следов всемирной тоски. Обогнав солдата, он вспрыгнул на подножку, заглянул в кабину, узнал, ахнул и засмеялся.

– Здравствуйте, господин Банев! Это вы? Вот здорово... Вы ведь книги привезли? А мы ждем-ждем...

– Ну что, все в порядке? – спросил подошедший солдатик.

– Да, это наша машина.

– Тогда загоняйте, – сказал солдатик. – А вам, сударь, придется выйти и подождать.

– Я хотел бы повидать доктора Голема, – сказал Виктор.

– Можно вызвать сюда, – предложил солдатик.

– Гм, – сказал Виктор и выразительно поглядел на мальчика. Мальчик виновато развел руками.

– У вас пропуска нет, – объяснил он. – А без пропуска они никого не пускают. Мы бы с радостью...

Ничего не оставалось, пришлось вылезать под дождь. Виктор соскочил на дорогу и, подняв капюшон, смотрел, как распахнулись ворота, грузовик дернулся и рывками пополз за ограду. Потом ворота закрылись. Сквозь шум дождя Виктор еще некоторое время слышал завывание двигателя и шипение тормозов, потом ничего не стало слышно, кроме шороха и плеска. Вот так так, подумал Виктор. А я? Он ощутил разочарование. Только теперь он понял, что совершал свои подвиги не бескорыстно, что он надеялся многое увидеть и многое понять... проникнуть, так сказать, в эпицентр. Ну и черт с вами, подумал он. Он поглядел вдоль бетонки. До перекрестка шесть километров, и от перекрестка до города километров двадцать. Можно, конечно, от перекрестка до санатория – два километра. Свиньи неблагодарные... Под дождем... Тут он заметил, что дождь ослабел. И на том спасибо, подумал он.

– Так вызвать вам господина Голема? – спросил солдат.

– Голема? – Виктор оживился. Вообще неплохо бы прогнать старого хрыча под дождем взад и вперед, и потом у него – машина. И фляга. – А что же, вызовите.

– Это можно, – сказал солдатик. – Вызовем. Только навряд он выйдет, обязательно скажет, что занят.

– Ничего, ничего, – сказал Виктор. – Вы ему скажите, что Банев спрашивает.

– Банев? Ладно, скажу. Только он все равно не выйдет. Ну, да мне нетрудно. Банев, значит... – И солдатик ушел, симпатичный такой солдатик, ласковый, сплошные веснушки под каской.

Виктор закурил сигарету, и тут раздался треск мотоциклетного двигателя. Из туманной пелены на сумасшедшей скорости выскочил «харлей» с коляской, подлетел вплотную к воротам и остановился. В седле сидел тот самый полицейский с недовольным лицом, и еще один, до глаз закутанный в брезент, сидел в коляске. Сейчас начнется, подумал Виктор, надвигая капюшон поглубже. Но это не помогло. Полицейский с недовольным лицом слез с мотоцикла, подошел к Виктору и рявкнул:

– Где грузовик?

– Какой грузовик? – изумленно озираясь, сказал Виктор, чтобы выиграть время.

– А вы не прикидывайтесь! – заорал полицейский. – Я вас видел! Вы под суд пойдете! Угон арестованной машины!

– Вы на меня не орите, – возразил Виктор с достоинством. – Что за хамство? Я буду на вас жаловаться.

Второй полицейский, разматывая на ходу брезентовые покровы, подошел и спросил:

– Тот?

– Ясно, тот! – сказал полицейский с недовольным лицом, извлекая из кармана наручники.

– Но-но-но! – сказал Виктор, отступая на шаг. – Это произвол! Как вы смеете?

– Не отягчайте вины сопротивлением, – посоветовал второй полицейский.

– А я ни в чем не виноват, – нагло заявил Виктор и сунул руки в карманы. – Вы меня с кем-то путаете, ребята.

– Вы угнали грузовик, – сказал второй полицейский.

– Какой грузовик? – вскричал Виктор. – При чем тут грузовик? Я пришел сюда в гости к господину Голему, главному врачу. Спросите у охраны. При чем здесь какой-то грузовик?

– А может быть, не тот? – усомнился второй полицейский.

– Ну как не тот! – возразил полицейский с недовольным лицом. Держа наготове наручники, он надвинулся на Виктора. – А ну, давай руки! – сказал он деловито.

В этот момент дверь караулки хлопнула, и высокий пронзительный голос прокричал:

– Прекратить скопление!

Виктор и полицейские вздрогнули. На пороге караулки стоял веснушчатый солдатик, выставив из-под накидки автомат.

– Отойти от ворот! – пронзительно крикнул он.

– Ты, там, потише! – сказал полицейский с недовольным лицом. – Здесь полиция.

– Ска-апление у ворот спецзоны более одного постороннего человека запрещается! После третьего предупреждения стреляю! Отойти от ворот!

– Давайте-давайте, отходите, – озабоченно сказал Виктор, тихонько поталкивая в грудь обоих полицейских. Полицейский с недовольным лицом растерянно поглядел на него, отвел его руку и шагнул к солдату.

– Слушай, парень, ты что, сдурел? – сказал он. – Этот тип угнал грузовик.

– Никаких грузовиков! – протяжно и пронзительно проорал симпатичный ласковый солдатик. – Па-аследнее предупреждение! Двоим отойти на сто метров от ворот!

– Слушай, Рох, – сказал второй полицейский. – Давай отойдем, ну их к богу. Никуда он от нас не денется.

Полицейский с недовольным лицом, багровый от негодования, открыл было снова рот, но тут в дверях караулки появился толстый сержант с обкусанным бутербродом в одной руке и со стаканом в другой.

– Рядовой Джура, – сказал он, жуя. – Почему не открываете огонь?

На веснушчатом лице под каской появилось выражение озверелости. Полицейские бросились к мотоциклу, оседлали его, развернулись мимо Виктора, принявшего позу регулировщика, и ринулись прочь. Багровый полицейский прокричал ему что-то неслышное за треском мотора. Отъехав шагов на пятьдесят, они остановились.

– Близко, – сказал сержант с неодобрением. – Что же ты смотришь? Близко ведь!

– Дальше! – пронзительным голосом завопил солдатик, взмахивая автоматом. Полицейские отъехали дальше, и их не стало видно.

– Повадились посторонние толпиться у ворот, – сообщил сержант солдатику, глядя на Виктора. – Ну ладно, продолжай нести службу. – Он вернулся в караулку, а веснушчатый солдатик, понемногу остывая, несколько раз прошелся взад-вперед перед воротами.

Выждав несколько минут, Виктор осторожно осведомился:

– Прошу прощения, как там насчет доктора Голема?

– Нет его, – буркнул солдатик.

– Какая жалость, – сказал Виктор. – Тогда я пойду, пожалуй... – Он посмотрел в туман и дождь, где скрывались полицейские.

– Как так – пойдете? – встревоженно сказал солдатик.

– А что, нельзя? – спросил Виктор, тоже встревоженно.

– Почему нельзя, – сказал солдатик. – Я насчет грузовика. Вы уйдете, а грузовик как же? Грузовики от ворот положено уводить.

– А я здесь при чем? – спросил Виктор, тревожась все больше.

– Как так – при чем? Вы его привели, вы его... это... Всегда же так, а как же?

Черт, подумал Виктор. Куда я его дену?.. С расстояния в сто метров доносился треск мотоциклетного мотора, работающего на холостых оборотах.

– Вы его в самом деле угнали? – спросил солдатик с любопытством.

– Ну да! Полиция задержала шофера, а я, дурак, решил помочь...

– Да-а, – сочувственно протянул солдатик. – Прямо и не знаю, что вам посоветовать.

– А если я сейчас, скажем, пойду себе? – вкрадчиво спросил Виктор. – Стрелять не будете?

– Не знаю, – честно признался солдатик. – Вроде бы не положено. Спросить?

– Спросите, – сказал Виктор, соображая, успеет он удрать за пределы видимости или нет.

В эту минуту за воротами раздался гудок. Ворота растворились, и из зоны медленно выкатился злосчастный автофургон. Он остановился рядом с Виктором, дверца распахнулась, и Виктор увидел, что за рулем сидит уже не мальчик, как он ожидал, а лысый сутулый мокрец и смотрит на него выжидательно. Виктор не сдвинулся с места, и тогда мокрец снял с руля руку в черной перчатке и приглашающе похлопал по сиденью рядом с собой. Соизволили снизойти, горько подумал Виктор. Солдатик радостно сообщил:

– Ну вот и хорошо, вот все и устроилось, поезжайте с богом.

У Виктора мелькнула мысль, что раз уж мокрец намерен сам доставить грузовик в город или куда там еще, словом, намерен сам иметь дело с полицией, то хорошо было бы тут же распрощаться и дунуть прямо через поле в санаторий, в обход засевшего в засаде «харлея».

– Там впереди полиция, – сказал он мокрецу.

– Ничего, садитесь, – сказал мокрец.

– Дело в том, что я украл этот грузовик из-под ареста.

– Я знаю, – терпеливо сказал мокрец. – Садитесь.

Момент был упущен. Виктор вежливо и сердечно попрощался с солдатиком, забрался на сиденье и захлопнул дверцу. Грузовик тронулся, и через минуту они увидели «харлей». «Харлей» стоял поперек шоссе, оба полицейских стояли рядом и делали жесты – к обочине. Мокрец затормозил, выключил двигатель и, высунувшись из кабины, сказал:

– Уберите мотоцикл, вы загородили дорогу.

– А ну, к обочине! – скомандовал полицейский с недовольным лицом. – И предъявите документы.

– Я еду в полицейское управление, – сказал мокрец. – Может быть, поговорим там?

Полицейский несколько растерялся и проворчал что-то вроде «знаем мы вас». Мокрец спокойно ждал.

– Ладно, – сказал, наконец, полицейский. – Только машину поведу я, а этот пусть перейдет в мотоцикл.

– Пожалуйста, – согласился мокрец. – Но, если можно, в мотоцикле поеду я.

– Еще лучше, – проворчал полицейский с недовольным лицом. У него даже лицо просветлело. – Вылезайте.

Они поменялись местами. Полицейский, зловеще покосившись на Виктора, принялся ерзать и изгибаться на сиденье, поправляя плащ, а Виктор, косясь на полицейского, смотрел, как мокрец, еще сильнее сутулясь и косолапя, похожий со спины на огромную тощую обезьяну, идет к мотоциклу и забирается в коляску. Дождь снова хлынул как из ведра, и полицейский включил дворники. Кортеж двинулся.

Хотел бы я знать, чем все это кончится, с некоторой томительностью подумал Виктор. Смутную надежду, впрочем, подавало намерение мокреца явиться в полицию. Обнаглел мокрец нынешний, изнахалился... Но штраф, во всяком случае, с меня сдерут, этого не миновать. Чтобы полиция да потеряла случай содрать с человека штраф... А, плевать я хотел, все равно придется уносить отсюда ноги. Все хорошо. По крайней мере, душу отвел... Он вытащил пачку сигарет и предложил полицейскому. Полицейский негодующе хрюкнул, но взял. Зажигалка у него не работала, и пришлось ему хрюкнуть еще раз, когда Виктор поднес ему свою. Вообще его можно было понять, этого немолодого дядьку, лет сорока пяти, наверное, а все ходит в младших полицейских, очевидно, из бывших коллаборационистов: не тех сажал и не ту задницу лизал, да и где ему в задницах разбираться – та она или не та... Полицейский курил, и вид у него был уже менее недовольный: дела его оборачивались к лучшему. Эх, бутылку бы мне сюда, подумал Виктор. Дал бы ему хлебнуть, рассказал бы ему пару ирландских анекдотов, поругал бы начальство, у которого сплошь любимчики верховодят, студентов бы обложил, – глядишь, и оттаял бы человек.

– Надо же какой дождь хлещет, – сказал Виктор.

Полицейский хрюкнул довольно нейтрально, без озлобления.

– А ведь какой раньше здесь климат был, – продолжал Виктор. Тут его осенило. – И вот заметьте: у них там в лепрозории дождя нет, а как подъезжает человек к городу, так сразу ливень.

– Да уж, – сказал полицейский. – Они там в лепрозории ловко устроились.

Контакт налаживался. Поговорили о погоде – какая она была и какой, черт подери, стала. Выяснили общих знакомых в городе. Поговорили о столичной жизни, о мини-юбках, о язве гомосексуализма, об импортном бренди и о контрабандных наркотиках. Естественно, отметили, что порядка не стало – не то что до войны или, скажем, сразу после. Что полицейский – собачья должность, хотя и пишут в газетах: добрые, мол, и строгие стражи порядка, незаменимая шестерня государственного механизма. А пенсионный возраст увеличивают, пенсии уменьшают, за ранение на посту дают гроши, да еще вот теперь оружие отобрали, – и кто при таких условиях будет лезть из шкуры вон... Словом, обстановка создалась такая, что еще бы пару глотков, и полицейский сказал бы: «Ладно, парень, бог с тобой. Я тебя не видел, и ты меня не видел». Однако пары глотков не было, а момент для вручения красненькой не успел созреть, так что, когда грузовик подкатил к подъезду полицейского управления, полицейский снова поугрюмел и сухо предложил Виктору следовать за ним и поторапливаться.

Мокрец отказался давать объяснения дежурному и потребовал, чтобы их немедленно провели к начальнику полиции. Дежурный ему ответил, что пожалуйста, начальник лично вас, вероятно, примет, а что касается вот этого господина, то он обвиняется в угоне машины, к начальнику ему идти незачем, а нужно его допросить и составить на него соответствующий протокол. Нет, твердо и спокойно сказал мокрец, ничего этого не будет, ни на какие вопросы господину Баневу отвечать не придется, и никаких протоколов господин Банев подписывать не станет, к чему имеются обстоятельства, касающиеся только господина полицмейстера. Дежурный, которому было безразлично, пожал плечами и отправился доложить. Пока он докладывал, появился шоферишка в замасленном комбинезоне, который ничего не знал и был сильно поддавши, так что сразу принялся кричать о справедливости, невиновности и прочих страшных вещах. Мокрец осторожно взял у него накладную, которой тот размахивал, примостился на барьере и подписал ее по всей форме. Шофер от изумления замолчал, и тут мокреца с Виктором пригласили к начальству.

Полицмейстер встретил их сурово. На мокреца он глядел с неудовольствием, а на Виктора избегал глядеть и вовсе.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Разрешите присесть? – осведомился мокрец.

– Да, прошу, – вынужденно сказал полицмейстер после небольшой паузы.

Все сели.

– Господин полицмейстер, – произнес мокрец. – Я уполномочен заявить вам протест против вторичного незаконного задержания грузов, адресованных лепрозорию.

– Да, я слышал об этом, – сказал полицмейстер. – Водитель был пьян, мы вынуждены были его задержать. Думаю, что в ближайшие дни все разъяснится.

– Вы задержали не водителя, а груз, – возразил мокрец. – Однако это не столь уж существенно. Благодаря любезности господина Банева груз был доставлен лишь с небольшим опозданием, и вы должны быть признательны присутствующему здесь господину Баневу, ибо существенное опоздание груза по вашей, господин полицмейстер, вине могло бы послужить для вас источником крупных неприятностей.

– Это забавно, – сказал полицмейстер. – Я не понимаю и не желаю понимать, о чем идет речь, потому что, как должностное лицо, я не потерплю угроз. Что же касается господина Банева, то на этот счет существует уголовное законодательство, где такие случаи предусмотрены. – Он явно отказывался смотреть на Виктора.

– Я вижу, вы действительно не понимаете своего положения, – сказал мокрец. – Но я уполномочен довести до вашего сведения, что в случае нового задержания наших грузов вы будете иметь дело с генералом Пфердом.

Наступило молчание. Виктор не знал, кто такой генерал Пферд, но зато полицмейстеру это имя было явно знакомо.

– По-моему, это угроза, – сказал он неуверенно.

– Да, – согласился мокрец. – Причем угроза более чем реальная.

Полицмейстер порывисто поднялся. Виктор с мокрецом тоже.

– Я приму к сведению все, что услышал сегодня, – объявил полицмейстер. – Ваш тон, сударь, оставляет желать лучшего, однако я обещаю лицам, уполномочившим вас, что разберусь и, коль скоро обнаружатся виновные, накажу их. Это в полной мере касается и господина Банева.

– Господин Банев, – сказал мокрец, – если у вас будут неприятности с полицией по поводу этого инцидента, немедленно сообщите господину Голему. До свидания, – сказал он полицмейстеру.

– Всего хорошего, – ответствовал тот.

 

В восемь вечера Виктор спустился в ресторан и направился было прямо к своему столику, где уже сидела обычная компания, но его окликнул Тэдди.

– Здорово, Тэдди, – сказал Виктор, привалившись к стойке. – Как дела? – Тут он вспомнил. – А! Счет... Сильно я вчера?

– Счет – ладно, – проворчал Тэдди. – Не так уж и много – разбил зеркало да рукомойник своротил. А вот полицмейстера ты помнишь?

– А что такое? – удивился Виктор.

– Так я и знал, что ты не упомнишь, – сказал Тэдди. – Глаза у тебя были, брат, что у вареного порося. Ничего не соображал... Так вот ты, – он уставил Виктору в грудь указательный палец, – запер его, беднягу, в сортирной кабинке, припер дверцу метлой и не выпускал. Ни в какую. А мы-то не знали, кто там, он только что пришел, мы думали, что это Квадрига там. Ну, думаем, ладно, пусть посидит... А потом ты его оттуда вытащил, стал кричать: ах, бедный, весь испачкался! – и совать его головой в рукомойник. Рукомойник своротил, и еле мы тебя, брат, оттащили.

– Серьезно? – сказал потрясенный Виктор. – Ну и ну. То-то он сегодня на меня весь день волком смотрит.

Тэдди сочувственно покивал.

– Да, черт возьми, неудобно, – проговорил Виктор. – Извиниться надо бы... Как же он мне позволил? Ведь крепкий еще мужчина...

– Я боюсь, не пришили бы тебе дело, вот что, – сказал Тэдди. – Сегодня утром тут уже ходил один легавый, снимал показания... шестьдесят третья статья тебе обеспечена – оскорбительные действия при отягчающих обстоятельствах. А может, и того похуже. Террористический акт. Понимаешь, чем пахнет? Я бы на твоем месте... – Тэдди помотал головой.

– Что? – спросил Виктор.

– Говорят, сегодня к тебе бургомистр приходил, – сказал Тэдди.

– Да.

– Ну и что он?

– Да чепуха. Хочет, чтобы я статью написал. Против мокрецов.

– Ага! – сказал Тэдди и оживился. – Ну, тогда в самом деле чепуха. Напиши ты ему эту статью, и все в порядке. Если бургомистр будет доволен, полицмейстер и пикнуть не посмеет, можешь его тогда каждый день в унитаз заталкивать. Он у бургомистра вот где... – Тэдди показал громадный костлявый кулак. – Так что все в порядке. Давай я тебе по этому поводу налью за счет заведения. Очищенной?

– Можно и очищенной, – сказал Виктор задумчиво.

Визит бургомистра представился ему теперь в совсем новом свете. Вот как они меня, подумал Виктор. Да-а... Либо убирайся, либо делай что велят, либо мы тебя скрутим. Между прочим, убраться тоже будет нелегко. Террористический акт, разыщут. Экий ты, братец, алкоголик, смотреть противно. И ведь не кого-нибудь, а полицмейстера. Хотя, честно говоря, задумано и выполнено неплохо... Он по-прежнему не помнил ничего, кроме кафельного пола, сплошь залитого водой, но очень хорошо представлял себе всю сцену. Да, Виктор Банев, любимый ты мой человек, порося ты мое вареное, оппозиционер кухонный, и даже не кухонный – прибанный, любимец господина президента... да, видно, пришла и тебе пора, так сказать, продаваться... Роц-Тусов, человек опытный, по этому поводу говорит: продаваться надо легко и дорого – чем честнее твое перо, тем дороже оно обходится власть имущим, так что, и продаваясь даже, ты наносишь ущерб идеологическому противнику, и надо стараться, чтобы ущерб этот был максимальным... Виктор опрокинул рюмку очищенной, не испытав при этом никакого удовольствия.

– Ладно, Тэдди, – сказал он. – Спасибо. Давай счет. Много получилось?

– Твой карман выдержит, – ухмыльнулся Тэдди. Он достал из кассы листок бумаги. – Следует с тебя: за зеркало туалетное – семьдесят семь, за рукомойник фарфоровый большой – шестьдесят четыре, всего, сам понимаешь, сто сорок один. А торшер мы списали на ту драку... Одного не понимаю, – продолжал он, наблюдая, как Виктор отсчитывает деньги. – Чем это ты зеркало умудрился раскокать? Здоровенное зеркало, в два пальца толщиной. Головой ты в него бился, что ли?

– Чьей? – хмуро спросил Виктор.

– Ладно, не горюй, – сказал Тэдди, принимая деньги. – Напишешь статеечку, реабилитируешься, гонорарчик отхватишь – вот все и окупится... Налить еще?

– Не надо, потом... Я еще подойду, когда поужинаю, – сказал Виктор и пошел на свое место.

В ресторане все было как обычно – полутьма, запахи, звон посуды на кухне; очкастый молодой человек с портфелем, спутником и бутылкой минеральной воды; согбенный доктор Р. Квадрига; прямой и подтянутый, несмотря на свой насморк, Павор; расплывшийся в кресле Голем с разрыхленным носом спившегося пророка. Официант.

– Миноги, – сказал Виктор. – Бутылку пива. И чего-нибудь мясного.

– Доигрались, – сказал Павор с упреком. – Говорил я вам: бросьте пьянствовать.

– Когда это вы мне говорили? Не помню.

– А до чего ты доигрался? – осведомился доктор Р. Квадрига. – Убил, наконец, кого-нибудь?

– А ты тоже ничего не помнишь? – спросил его Виктор.

– Это насчет вчерашнего?

– Да, насчет вчерашнего... Напился, как зюзя, – сказал Виктор, обращаясь к Голему, – загнал господина полицмейстера в клозет...

– А-а! – сказал Р. Квадрига. – Это все вранье. Я так и сказал следователю. Сегодня утром ко мне приходил следователь. Понимаете, изжога зверская, голова трещит, сижу, смотрю в окно, и тут является эта дубина и начинает шить дело...

– Как вы сказали? – спросил Голем. – Шить?

– Ну да, шить, – сказал Р. Квадрига, протыкая воображаемой иглой воображаемую материю. – Только не штаны, а дело... Я ему прямо сказал: все вранье, вчера я весь вечер просидел в ресторане, все было тихо, прилично, как всегда, никаких скандалов – словом, скучища... Обойдется, – ободряюще сказал он Виктору. – Подумаешь... А зачем ты это сделал? Ты его не любишь?

– Давайте об этом не будем, – предложил Виктор.

– Так о чем же мы будем? – спросил Р. Квадрига обиженно. – Эти двое все время препираются, кто кого не пускает в лепрозорий. В кои веки случилось что-то интересное, и сразу – не будем.

Виктор откусил половину миноги, пожевал, отхлебнул пива и спросил:

– Кто такой генерал Пферд?

– Лошадь, – сказал Р. Квадрига. – Конь. Дер пферд. Или дас.

– А все-таки, – сказал Виктор, – знает кто-нибудь такого генерала?

– Когда я служил в армии, – сказал доктор Р. Квадрига, – нашей дивизией командовало его превосходительство генерал от инфантерии Аршманн.

– Ну и что? – сказал Виктор.

– Арш по-немецки – задница, – сообщил молчавший до сих пор Голем. – Доктор шутит.

– А где вы слыхали про генерала Пферда? – спросил Павор.

– В кабинете у полицмейстера, – ответил Виктор.

– Ну и что?

– И все. Так никто не знает? Ну и прекрасно. Я просто так спросил.

– А фельдфебеля звали Баттокс, – заявил Р. Квадрига. – Фельдфебель Баттокс.

– Английский вы тоже знаете? – спросил Голем.

– Да, в этих пределах, – ответил Р. Квадрига.

– Давайте выпьем, – предложил Виктор. – Официант, бутылку коньяку!

– Зачем же бутылку? – спросил Павор.

– Чтобы хватило на всех.

– Опять учините какой-нибудь скандал.

– Да бросьте вы, Павор, – сказал Виктор. – Тоже мне абстинент.

– Я не абстинент, – возразил Павор. – Я люблю выпить и никогда не упускаю случая выпить, как и полагается настоящему мужчине. Но я не понимаю, зачем напиваться. И уж совершенно ни к чему, по-моему, напиваться каждый вечер.

– Опять он здесь, – сказал Р. Квадрига с отчаянием. – И когда успел?..

– Мы не будем напиваться, – сказал Виктор, разливая всем коньяк. – Мы просто выпьем. Как это делает сейчас половина нации. Другая половина – напивается, ну и бог с ней, а мы просто тихонько выпьем.

– Вот в том-то все и дело, – сказал Павор. – Когда по стране идет поголовное пьянство, и не только по стране, по всему миру, каждый порядочный человек должен сохранять благоразумие.

– Вы искренне полагаете нас порядочными людьми? – спросил Голем.

– Во всяком случае, культурными.

– По-моему, – сказал Виктор, – у культурных людей гораздо больше оснований напиваться, чем у некультурных.

– Возможно, – согласился Павор. – Однако культурный человек обязан держать себя в рамках. Культура обязывает... Мы вот сидим здесь почти каждый вечер, болтаем, пьем, играем в кости. А сказал кто-нибудь из нас за это время что-нибудь, пусть даже не умное, но хотя бы серьезное? Хихиканье, шуточки... одно хихиканье да шуточки.

– А зачем – серьезное? – спросил Голем.

– А затем, что все валится в пропасть, а мы хихикаем да шутим. Пируем во время чумы. По-моему, стыдно, господа.

– Ну хорошо, Павор, – примирительно сказал Виктор. – Скажите что-нибудь серьезное. Пусть не умное, но хотя бы серьезное.

– Не желаю серьезного, – объявил Р. Квадрига. – Пьявки. Кочки. Фу!

– Цыц! – сказал ему Виктор. – Дрыхни себе... Правильно, Голем, давайте поговорим хоть раз о чем-нибудь серьезном. Павор, начинайте, расскажите нам про эту вашу пропасть.

– Опять хихикаете? – сказал Павор с горечью.

– Нет, – сказал Виктор. – Честное слово – нет. Я ироничен – может быть. Но это происходит оттого, что всю свою жизнь я слышу болтовню о пропастях. Все твердят, что человечество валится в пропасть, но доказать ничего не могут. И на поверку всегда оказывается, что весь этот философский пессимизм – следствие семейных неурядиц или нехватки денежных средств...

– Нет, – сказал Павор. – Нет... Человечество валится в пропасть, потому что человечество обанкротилось.

– Нехватка денежных средств, – пробормотал Голем.

Павор не обратил на него внимания. Он обращался исключительно к Виктору, говорил, нагнув голову и глядя исподлобья.

– Человечество обанкротилось биологически: рождаемость падает, распространяется рак, слабоумие, неврозы, люди превратились в наркоманов. Они ежедневно заглатывают сотни тонн алкоголя, никотина, просто наркотиков, они начали с гашиша и кокаина и кончили ЛСД. Мы просто вырождаемся. Естественную природу мы уничтожили, а искусственная уничтожает нас... Далее, мы обанкротились идеологически – мы перебрали все философские системы и все их дискредитировали; мы перепробовали все мыслимые системы морали, но остались такими же аморальными скотами, как троглодиты. Самое страшное в том, что вся эта серая человеческая масса в наши дни остается той же сволочью, какой была всегда. Она постоянно жаждет и требует богов, вождей и порядка, и каждый раз, когда она получает богов, вождей и порядок, она делается недовольной, потому что на самом деле ни черта ей не надо, ни богов, ни порядка, а надо ей хаоса, анархии, хлеба и зрелищ. Сейчас она скована железной необходимостью еженедельно получать конвертик с зарплатой, но эта необходимость ей претит, и она уходит от нее каждый вечер в алкоголь и наркотики... Да черт с ней, с этой кучей гниющего дерьма, она смердит и воняет десять тысяч лет и ни на что больше не годится, кроме как смердеть и вонять. Страшно другое – разложение захватывает нас с вами, людей с большой буквы, личностей. Мы видим это разложение и воображаем, будто оно нас не касается, но оно все равно отравляет нас безнадежностью, подтачивает нашу волю, засасывает... А тут еще это проклятие – демократическое воспитание: эгалитэ, фратернитэ, все люди – братья, все из одного теста... Мы постоянно отождествляем себя с чернью и ругаем себя, если случается нам обнаружить, что мы умнее ее, что у нас иные запросы, иные цели в жизни. Пора это понять и сделать выводы: спасаться пора.

– Пора выпить, – сказал Виктор. Он уже жалел, что согласился на серьезный разговор с санитарным инспектором. Было неприятно смотреть на Павора. Павор слишком разгорячился, у него даже глаза закосили. Это выпадало из образа, а говорил он, как и все адепты пропастей, лютую банальщину. Так и хотелось ему сказать: бросьте срамиться, Павор, а лучше повернитесь-ка профилем и иронически усмехнитесь.

– Это все, что вы можете мне ответить? – осведомился Павор.

– Я могу вам еще посоветовать. Побольше иронии, Павор. Не горячитесь так. Все равно вы ничего не можете. А если бы и могли, то не знали бы что.

Павор иронически усмехнулся.

– Я-то знаю, – сказал он.

– Ну-с?

– Есть только одно средство прекратить разложение...

– Знаем, знаем, – легкомысленно сказал Виктор, – нарядить всех дураков в золотые рубашки и пустить маршировать. Вся Европа у нас под ногами. Было.

– Нет, – сказал Павор. – Это только отсрочка. А решение одно: уничтожить массу.

– У вас сегодня прекрасное настроение! – сказал Виктор.

– Уничтожить девяносто процентов населения, – продолжал Павор. – Может быть, даже девяносто пять. Масса выполнила свое назначение: она породила из своих недр цвет человечества, создавший цивилизацию. Теперь она мертва, как гнилой картофельный клубень, давший жизнь новому кусту. А когда покойник начинает гнить, его пора закапывать.

– Господи, – сказал Виктор. – И все это только потому, что у вас насморк и нет пропуска в лепрозорий? Или, может быть, семейные неурядицы?..

– Не притворяйтесь дураком, – сказал Павор. – Почему вы не хотите задуматься над вещами, которые вам отлично известны? Из-за чего извращаются самые светлые идеи? Из-за тупости серой массы. Из-за чего войны, хаос, безобразия? Из-за тупости серой массы, которая выдвигает правительства, ее достойные. Из-за чего Золотой Век так же безнадежно далек от нас, как и во время оно? Из-за косности и невежества серой массы. В принципе Гитлер был прав, подсознательно прав, он чувствовал, что на земле слишком много лишнего. Но он был порождением серой массы и все испортил. Глупо было затевать уничтожение по расовому признаку. И кроме того, у него не было настоящих средств уничтожения.

– А по какому признаку собираетесь уничтожать вы? – спросил Виктор.

– По признаку незаметности, – ответил Павор. – Если человек сер, незаметен – значит, его надо уничтожить.

– А кто будет определять, заметный это человек или нет?

– Бросьте, это детали. Я вам излагаю принцип, а кто, что и как – это детали.

– А чего это ради вы связались с бургомистром? – спросил Виктор, которому Павор надоел.

– То есть?

– На кой черт вам понадобился этот судебный процесс? Мельчите, Павор! И ведь всегда так с вами, со сверхчеловеками. Собираетесь перепахать мир, меньше чем на три миллиарда трупов не согласны, а тем временем то беспокоитесь о чинах, то от триппера лечитесь, то за малую корысть помогаете сомнительным людям обделывать темные делишки.

– Вы все-таки полегче, – сказал Павор. Видно было, что он здорово взбесился. – Вы же сами пьяница и бездельник...

– Во всяком случае, я не затеваю дутых политических процессов и не берусь переделывать мир.

– О да, – сказал Павор. – Вы даже на это не способны, Банев. Вы ведь всего-навсего богема, то есть, короче говоря, подонок, дешевый фрондер и дерьмо. Вы сами не знаете, чего вы хотите, и делаете только то, чего хотят от вас. Потакаете желаниям таких же подонков, как вы, и воображаете поэтому, что вы потрясатель основ и свободный художник. А вы просто поганый рифмач, из тех, которые расписывают общественные сортиры.

– Все это правильно, – согласился Виктор. – Жалко только, что вы не сказали этого раньше. Понадобилось вас обидеть, чтобы вы это сказали. Вот и получается, что вы – гаденькая и мелкая личность, Павор. Всего лишь один из многих. И если будут уничтожать, то и вас уничтожат. По принципу незаметности. Философствующий санитарный инспектор? В печку его!

Интересно, как мы выглядим со стороны, подумал он. Павор отвратителен. Ну и улыбочка! Что это с ним сегодня? А Квадрига спит, что ему ссоры, серая масса и вся эта философия... А Голем развалился, как в театре, рюмочка в пальцах, рука за спинкой кресла, ждет, кто кому и чем врежет. Что-то Павор долго молчит... Аргументы подбирает, что ли?

– Ну хорошо, – сказал наконец Павор. – Поговорили – и будет.

Улыбочка у него исчезла, глаза снова сделались как у штурмбаннфюрера. Он бросил на стол кредитку, допил коньяк и, не прощаясь, ушел. Виктор почувствовал приятное разочарование.

– Все-таки для писателя вы отвратительно плохо разбираетесь в людях, – сказал Голем.

– Это не мое дело, – легко сказал Виктор. – Пусть в людях разбираются психологи и департамент безопасности. Мое дело – улавливать тенденции повышенным чутьем художника... А к чему вы мне это говорите? Опять «Виктуар, перестаньте бренчать»?

– Я вас предупреждал: не трогайте Павора.

– Какого черта, – сказал Виктор. – Во-первых, я его не трогал. Это он меня трогал. А во-вторых, он свинья. Вы знаете, что он помогает бургомистру упечь вас под суд?

– Догадываюсь.

– Вас это не волнует?

– Нет. Руки у них коротки. То есть у бургомистра коротки и у суда.

– А у Павора?

– А у Павора руки длинные, – сказал Голем. – И поэтому перестаньте при нем бренчать. Вы же видите, что я при нем не бренчу.

– Интересно, при ком вы бренчите, – проворчал Виктор.

– При вас я иногда бренчу. У меня к вам слабость. Налейте мне коньяку.

– Прошу. – Виктор налил. – Может, разбудим Квадригу? Что он, в самом деле, даже не защитил меня от Павора?

– Нет, не надо его будить. Давайте поговорим. Зачем вы впутываетесь в эти дела? Кто вас просил угонять грузовик?

– Мне так захотелось, – сказал Виктор. – Свинство – задерживать книги. И потом, меня расстроил бургомистр. Он покусился на мою свободу. Каждый раз, когда покушаются на мою свободу, я начинаю хулиганить... Кстати, Голем, а может генерал Пферд заступиться за меня перед бургомистром?

– Чихал он на вас вместе с бургомистром, – сказал Голем. – У него своих забот хватает.

– А вы ему скажите – пусть заступится. А не то я напишу разгромную статью против вашего лепрозория, как вы кровь христианских младенцев используете для лечения очковой болезни. Вы думаете, я не знаю, зачем мокрецы приваживают детишек? Они, во-первых, сосут из них кровь, а во-вторых, растлевают. Опозорю вас перед всем миром. Кровосос и растлитель под маской врача. – Виктор чокнулся с Големом и выпил. – Между прочим, я говорю серьезно. Бургомистр принуждает меня написать именно такую статью. Вам, конечно, это тоже известно.

– Нет, – сказал Голем. – Но это не существенно.

– Я вижу, вам все не существенно, – сказал Виктор. – Весь город против вас – не существенно. Вас отдают под суд – не существенно. Санинспектор Павор раздражен вашим поведением – не существенно. Модный писатель Банев тоже раздражен и готовит гневное перо – опять же не существенно. Может быть, генерал Пферд – это псевдоним господина президента?.. Кстати, этот всемогущий генерал знает, что вы – коммунист?

– А почему раздражен писатель Банев? – спокойно спросил Голем. – Только не орите так, Тэдди оборачивается.

– Тэдди – наш человек, – возразил Виктор. – Впрочем, он тоже раздражен: его заели мыши. – Он насупил брови и закурил сигарету. – Погодите, что это вы меня спрашивали... А, да. Я раздражен потому, что вы не пустили меня в лепрозорий. Все-таки я совершил благородный поступок. Пусть даже глупый, но ведь все благородные поступки глупы. И еще раньше я носил мокреца на спине.

– И дрался за него, – добавил Голем.

– Вот именно. Дрался.

– С фашистами, – сказал Голем.

– Именно с фашистами.

– А у вас пропуск есть? – спросил Голем.

– Пропуск... Вот Павора вы тоже не пускаете, и он на глазах превратился в демофоба.

– Да, Павору здесь не везет, – сказал Голем. – Вообще он способный работник, но здесь у него ничего не получается. Я все жду, когда он начнет делать глупости. Кажется, уже начинает.

Доктор Р. Квадрига поднял взлохмаченную голову и сказал:

– Крепко. Вот пойду, и там посмотрим. Дух вон. – Голова его снова со стуком упала на стол.

– А все-таки, Голем, – сказал Виктор, понизив голос. – Это правда, что вы – коммунист?

– Мне помнится, компартия у нас запрещена, – заметил Голем.

– Господи, – сказал Виктор. – А какая партия у нас разрешена? Я же не о партии спрашиваю, а о вас...

– Я, как видите, разрешен, – сказал Голем.

– В общем, как хотите, – сказал Виктор. – Мне-то все равно. Но бургомистр... Впрочем, на бургомистра вам наплевать. А вот если дознается генерал Пферд...

– Но мы же ему не скажем, – доверительно шепнул Голем. – Зачем генералу вдаваться в такие мелочи? Знает он, что есть лепрозорий, а в лепрозории – какой-то Голем, мокрецы какие-то, ну и ладно.

– Странный генерал, – задумчиво сказал Виктор. – Генерал от лепрозория. Между прочим, с мокрецами у него, наверное, скоро будут неприятности. Я это чувствую повышенным чутьем художника. В нашем городе прямо-таки свет клином сошелся на мокрецах.

– Если бы только в городе, – сказал Голем.

– А в чем дело? Это же просто больные люди, и даже, кажется, не заразные.

– Не хитрите, Виктор. Вы прекрасно знаете, что это не просто больные люди. Они даже заразны не совсем просто.

– То есть?

– То есть Тэдди вот, например, заразиться от них не может. И бургомистр не может, не говоря уже о полицмейстере. А кто-нибудь другой – может.

– Вы, например.

Голем взял бутылку, с удовольствием посмотрел ее на свет и разлил коньяк.

– Я тоже не могу. Уже.

– А я?

– Не знаю. Вообще это – только моя гипотеза. Не обращайте внимания.

– Не обращаю, – грустно сказал Виктор. – А чем они еще необыкновенны?

– Чем они необыкновенны... – повторил Голем. – Вы могли сами заметить, Виктор, что все люди делятся на три большие группы. Вернее, на две большие и одну маленькую... Есть люди, которые не могут жить без прошлого, они целиком в прошлом, более или менее отдаленном. Они живут традициями, обычаями, заветами, они черпают в прошлом радость и пример. Скажем, господин президент. Что бы он делал, если бы у нас не было нашего великого прошлого? На что бы он ссылался и откуда бы он взялся вообще?.. Потом, есть люди, которые живут настоящим и знать не желают будущего и прошлого. Вот вы, например. Все представления о прошлом вам испортил господин президент, в какое бы прошлое вы ни заглянули, везде вам видится все тот же господин президент. Что же до будущего, то вы не имеете о нем ни малейшего представления и, по-моему, боитесь иметь... И, наконец, есть люди, которые живут будущим. В заметных количествах они появились недавно. От прошлого они совершенно справедливо не ждут ничего хорошего, а настоящее для них – это только материал для построения будущего, сырье... Да они, собственно, и живут-то уже в будущем... на островках будущего, которые возникли вокруг них в настоящем... – Голем, как-то странно улыбаясь, поднял глаза к потолку. – Они умны, – проговорил он с нежностью. – Они чертовски умны – в отличие от большинства людей. Они все как на подбор талантливы, Виктор. У них странные желания и полностью отсутствуют желания обыкновенные.

– Обыкновенные желания – это, например, женщины...

– В каком-то смысле – да.

– Водка, зрелища?

– Безусловно.

– Страшная болезнь, – сказал Виктор. – Не хочу... И все равно непонятно... Ничего не понимаю. Ну, то, что умных людей сажают за колючую проволоку, – это я понимаю. Но почему их выпускают, а к ним не пускают...

– А может быть, это не они сидят за колючей проволокой, а вы сидите.

Виктор усмехнулся.

– Подождите, – сказал он. – Это еще не все непонятное. При чем здесь, например, Павор? Ну ладно, меня не пускают, я – человек посторонний. Но должен же кто-то инспектировать состояние постельного белья и отхожих мест? Может быть, у вас там антисанитарные условия.

– А если его интересуют не санитарные условия?

Виктор в замешательстве посмотрел на Голема.

– Вы опять шутите? – спросил он.

– Опять нет, – ответил Голем.

– Так он что, по-вашему, шпион?

– Шпион – слишком емкое понятие, – возразил Голем.

– Погодите, – сказал Виктор. – Давайте начистоту. Кто намотал проволоку и поставил охрану?

– Ох уж эта проволока, – вздохнул Голем. – Сколько об нее было порвано одежды, а эти солдаты постоянно страдают поносом. Вы знаете лучшее средство от поноса? Табак с портвейном... Точнее, портвейн с табаком.

– Ладно, – сказал Виктор. – Значит, генерал Пферд. Ага... – сказал он. – И этот молодой человек с портфелем... Вот оно что! Значит, это у вас просто военная лаборатория. Понятно... А Павор, значит, не военный. По другому, значит, ведомству. Или, может быть, он шпион не наш, иностранный?

– Упаси бог! – сказал Голем с ужасом. – Этого нам еще не хватало...

– Так... А он знает, кто этот парень с портфелем?

– Думаю, да, – сказал Голем.

– А этот парень знает, кто такой Павор?

– Думаю, нет, – сказал Голем.

– Вы ему ничего не сказали?

– Какое мне дело?

– И генералу Пферду не сказали?

– И не подумал.

– Это несправедливо, – произнес Виктор. – Надо сказать.

– Слушайте, Виктор, – сказал Голем. – Я позволил вам болтать на эту тему только для того, чтобы вы испугались и не лезли в чужую кашу. Вам это совершенно ни к чему. Вы и так уже на заметке, вас могут погасить, вы даже пикнуть не успеете.

– Меня испугать нетрудно, – сказал Виктор со вздохом. – Я напуган с детства. И все-таки я никак не могу понять: что им всем нужно от мокрецов?

– Кому – им? – устало и укоризненно спросил Голем.

– Павору. Пферду. Парню с портфелем. Всем этим крокодилам.

– Господи, – сказал Голем. – Ну что в наше время нужно крокодилам от умных и талантливых людей? Я вот не понимаю, что вам от них нужно. Что вы лезете во все эти дела? Мало вам своих собственных неприятностей? Мало вам господина президента?

– Много, – согласился Виктор. – Я сыт по горло.

– Ну и прекрасно. Поезжайте в санаторий, возьмите с собой пачку бумаги... Хотите, я подарю вам пишущую машинку?

– Я пишу по старой системе, – сказал Виктор. – Как Хемингуэй.

– Вот и прекрасно. Я вам подарю огрызок карандаша. Работайте, любите Диану. Может быть, вам еще сюжет дать? Может быть, вы уже исписались?

– Сюжеты рождаются из темы, – важно сказал Виктор. – Я изучаю жизнь.

– Ради бога, – сказал Голем. – Изучайте жизнь сколько вам угодно. Только не вмешивайтесь в процессы.

– Это невозможно, – возразил Виктор. – Прибор неизбежно влияет на картину эксперимента. Разве вы забыли физику? Ведь мы наблюдаем не мир как таковой, а мир плюс воздействие наблюдателя.

– Вам уже один раз дали кастетом по черепу, а в следующий раз могут просто пристрелить.

– Ну, – сказал Виктор, – во-первых, может быть, вовсе не кастетом, а кирпичом. А во-вторых – мало ли где мне могут дать по черепу. Мне в любой момент могут подвесить, так что же теперь – из номера не выходить?

Голем покусал нижнюю губу. У него были желтые лошадиные зубы.

– Слушайте вы, прибор, – сказал он. – Вы тогда вмешались в эксперимент совершенно случайно – и немедленно получили по башке. Если теперь вы вмешаетесь сознательно...

– Я ни в какой эксперимент не вмешивался, – сказал Виктор. – Я шел себе спокойно от Лолы и вдруг вижу...

– Идиот, – сказал Голем. – Идет он себе и видит. Надо было перейти на другую сторону, ворона вы безмозглая!

– Чего это ради я буду переходить на другую сторону?

– А того ради, что один ваш хороший знакомый занимался выполнением своих прямых обязанностей, а вы туда влезли, как баран.

Виктор выпрямился.

– Какой еще хороший знакомый? Там не было ни одного знакомого.

– Знакомый подоспел сзади с кастетом. У вас есть знакомые с кастетами?

Виктор залпом допил свой коньяк. С удивительной отчетливостью он вспомнил: Павор с покрасневшим от гриппа носом вытаскивает из кармана платок, и кастет со стуком падает на пол – тяжелый, тусклый, прикладистый.

– Бросьте, – сказал Виктор и откашлялся. – Ерунда. Не мог Павор...

– Я не называл никаких имен, – возразил Голем.

Виктор положил руки на стол и оглядел свои сжатые кулаки.

– При чем здесь его обязанности? – спросил он.

– Кому-то понадобился живой мокрец, очевидно. Киднэпинг.

– А я помешал?

– Пытались помешать.

– Значит, они его все-таки схватили?

– И увезли. Скажите спасибо, что вас не прихватили – во избежание утечки информации. Их ведь судьбы литературы не занимают.

– Значит, Павор... – медленно сказал Виктор.

– Никаких имен, – напомнил Голем строго.

– Сукин сын, – сказал Виктор. – Ладно, посмотрим... А зачем им понадобился мокрец?

– Ну как – зачем? Информация... Где взять информацию? Сами знаете – проволока, солдаты, генерал Пферд...

– Значит, сейчас его там допрашивают? – проговорил Виктор.

Голем долго молчал. Потом сказал:

– Он умер.

– Забили?

– Нет. Наоборот. – Голем снова помолчал. – Они болваны. Не давали ему читать, и он умер от голода.

Виктор быстро взглянул на него. Голем печально улыбался. Или плакал от горя. Виктор вдруг почувствовал ужас и тоску, душную тоску. Свет торшера померк. Это было похоже на сердечный приступ. Виктор задохнулся и с трудом оттянул узел галстука. Боже мой, подумал он, какая же это дрянь, какая гадость, бандит, холодный убийца... а после этого, через час, помыл руки, попрыскался духами, прикинул, какие благодарности перепадут от начальства, и сидел рядом, и чокался со мной, и улыбался мне, и говорил со мной как с товарищем, подлец, и все врал, улыбался и врал, с удовольствием врал, наслаждался, издевался надо мной, хихикал в кулак, когда я отворачивался, подмигивал сам себе, а потом сочувственно спрашивал, что у меня с головой... Словно сквозь черный туман, Виктор видел, как доктор Р. Квадрига медленно поднял голову, разинул в неслышном крике запекшийся рот и стал судорожно шарить по скатерти трясущимися руками, как слепой, и глаза у него были как у слепого, когда он вертел головой и все кричал, кричал, а Виктор ничего не слышал... И правильно, я сам дерьмо, никому не нужный, мелкий человечек, в морду меня, сапогом, и держать за руки, не давать утираться, и на кой черт я кому нужен, надо было бить крепче, чтобы не встал, а я как во сне, ватными кулаками, и, боже мой, на кой черт я живу, и на кой черт живут все, ведь это так просто, подойти сзади и ударить железом в голову, и ничего не изменится, ничего в мире не изменится, родится за тысячу километров отсюда в ту же самую секунду другой такой же ублюдок... Жирное лицо Голема обрюзгло еще сильнее и стало черным от проступившей щетины, глаза совсем заплыли, он лежал в кресле неподвижно, как бурдюк с прогорклым маслом, двигались только пальцы, когда он медленно брал рюмку за рюмкой, беззвучно отламывал ножку, ронял и снова брал, и снова ломал и ронял... И никого не люблю, не могу любить Диану, мало ли с кем я сплю, спать все умеют, но разве можно любить женщину, которая тебя не любит, а женщина не может любить, когда ты не любишь ее, и так все вертится в проклятом бесчеловечном кольце, как змея вертится, гонится за своим хвостом, как животные, спариваются и разбегаются, только животные не придумывают слов и не сочиняют стихов, а просто спариваются и разбегаются... А Тэдди плакал, поставив локти на стойку, положив костлявый подбородок на костлявые кулаки, его лысый лоб шафранно блестел под лампой, и по впалым щекам безостановочно текли слезы, и они тоже блестели под лампой... А все потому, что я – дерьмо, и никакой не писатель, какой из меня, к черту, писатель, если я не терплю писать, если писать для меня – это мучение, стыдное, неприятное занятие, что-то вроде болезненного физиологического отправления, вроде поноса, вроде выдавливания гноя из чирья, ненавижу, страшно подумать, что придется заниматься этим всю жизнь, что уже обречен, что теперь уже не отпустят, а будут требовать: давай, давай, и я буду давать, но сейчас не могу, даже думать об этом не могу, Господи, пусть я не буду об этом думать, а то меня вырвет... Бол-Кунац стоял за спиной Р. Квадриги и смотрел на часы, тоненький, мокрый, с мокрым свежим лицом, с чудными темными глазами, и от него, разрывая плотную горячую духоту, шел свежий запах – запах травы и ключевой воды, запах лилий, солнца и стрекоз над озером... И мир вернулся. Только какое-то смутное воспоминание, или ощущение, или воспоминание об ощущении метнулось за угол: чей-то отчаянный оборвавшийся крик, непонятный скрежет, звон, хруст стекла...

Виктор облизнул губы и потянулся за бутылкой. Доктор Р. Квадрига, лежа головой на скатерти, хрипло бормотал: «Ничего не нужно. Спрячьте меня. Ну их...» Голем озабоченно сметал со стола стеклянные обломки.

Бол-Кунац сказал:

– Господин Голем, простите, пожалуйста, вам письмо. – Он положил перед Големом конверт и снова взглянул на часы. – Добрый вечер, господин Банев, – сказал он.

– Добрый вечер, – сказал Виктор, наливая себе коньяку.

Голем внимательно читал письмо. За стойкой Тэдди шумно сморкался в клетчатый носовой платок.

– Слушай, Бол-Кунац, – сказал Виктор. – Ты видел, кто меня тогда ударил?

– Нет, – ответил Бол-Кунац, поглядев ему в глаза.

– Как так – нет? – сказал Виктор, нахмурившись.

– Он стоял ко мне спиной, – объяснил Бол-Кунац.

– Ты его знаешь, – сказал Виктор. – Кто это был?

Голем издал неопределенный звук. Виктор быстро оглянулся на него. Голем, не обращая ни на кого внимания, задумчиво рвал записку на мелкие клочки. Обрывки он спрятал в карман.

– Вы ошибаетесь, – сказал Бол-Кунац. – Я его не знаю.

– Банев, – пробормотал Р. Квадрига. – Я тебя прошу... Я не могу там один. Пойдем со мной... Очень жутко...

Голем поднялся, поискал пальцем в жилетном кармане, потом крикнул:

– Тэдди! Запишите на меня... и учтите, что я разбил четыре рюмки... Ну, я пошел, – сказал он Виктору. – Подумайте и примите разумное решение. Может быть, вам лучше даже уехать.

– До свидания, господин Банев, – вежливо сказал Бол-Кунац. Виктору показалось, что мальчик едва заметно отрицательно качнул головой.

– До свидания, Бол-Кунац, – сказал он. – До свидания.

Они ушли. Виктор в задумчивости допил коньяк. Подошел официант, лицо у него было опухшее, в красных пятнах. Он стал убирать со стола, и движения его были непривычно неловки и неуверенны.

– Вы здесь недавно? – спросил Виктор.

– Да, господин Банев. Сегодня с утра.

– А что же Питер? Заболел?

– Нет, господин Банев. Он уехал. Не выдержал. Я тоже, наверное, уеду...

Виктор посмотрел на Р. Квадригу.

– Отведите его потом в номер, – сказал он.

– Да, конечно, господин Банев, – ответил официант нетвердым голосом.

Виктор расплатился, прощально помахал Тэдди и вышел в вестибюль. Он поднялся на второй этаж, подошел к двери Павора, поднял руку, чтобы постучать, постоял так немного и, не постучав, снова спустился вниз. Портье за своей конторкой с изумлением рассматривал руки. Руки у него были мокрые, к ним пристали клочья волос, и волосами был обсыпан его форменный сюртук, а на лице, на обеих щеках, вспухли свежие царапины. Он посмотрел на Виктора – глаза у него были ошалелые. Но сейчас нельзя было замечать всех этих странностей, это было бы бестактно и жестоко, и тем более нельзя было говорить об этом, необходимо было сделать вид, будто ничего не случилось, все это надо было отложить на потом, на завтра или, может быть, даже на послезавтра. Виктор спросил:

– Где остановился этот... знаете, молодой человек в очках, он всегда ходит с портфелем.

Портье замялся. Как бы в поисках выхода, он посмотрел на номерную доску с ключами, потом все-таки ответил:

– В триста двенадцатом, господин Банев.

– Спасибо, – сказал Виктор, кладя на конторку монету.

– Только они не любят, когда их беспокоят, – нерешительно предупредил портье.

– Я знаю, – сказал Виктор. – Я и не думал их беспокоить. Я просто так спросил... загадал, понимаете ли: если в четном, то все будет хорошо.

Портье бледно улыбнулся.

– Какие же у вас могут быть неприятности, господин Банев, – вежливо сказал он.

– Всякие могут быть, – вздохнул Виктор. – Большие и малые. Спокойной ночи.

Он поднялся на третий этаж, двигаясь неторопливо, нарочито неторопливо, словно бы для того, чтобы все обдумать, и взвесить, и прикинуть возможные последствия, и учесть все на три года вперед, но на самом деле думал он только о том, что ковер на лестнице давным-давно пора сменить, облез ковер, вытерся. И только уже перед тем, как постучать в дверь триста двенадцатого номера (люкс, две спальни и гостиная, телевизор, приемник первого класса, холодильник и бар), он чуть не сказал вслух: «Вы крокодилы, господа? Очень приятно. Так вы у меня будете жрать друг друга».

Стучать пришлось довольно долго: сначала деликатно, костяшками пальцев, а когда не ответили – более решительно, кулаком, а когда и на это не отреагировали – только скрипнули половицей и задышали в замочную скважину, – тогда, повернувшись задом, каблуком, уже совсем грубо.

– Кто там? – спросил наконец голос за дверью.

– Сосед, – ответил Виктор. – Откройте на минутку.

– Что вам надо?

– Мне надо сказать вам пару слов.

– Приходите утром, – сказал голос за дверью. – Мы уже спим.

– Черт бы вас подрал, – сказал Виктор, рассердившись. – Вы хотите, чтобы меня здесь увидели? Откройте, чего вы боитесь?

Щелкнул ключ, и дверь приоткрылась. В щели появился тусклый глаз долговязого профессионала. Виктор показал ему раскрытые ладони.

– Пару слов, – сказал он.

– Входите, – сказал долговязый. – Только без глупостей.

Виктор вошел в прихожую, долговязый закрыл за ним дверь и зажег свет. Прихожая была тесная, вдвоем они с трудом помещались в ней.

– Ну, говорите, – сказал долговязый. Он был в пижаме, спереди чем-то запачканной. Виктор с изумлением принюхался – от долговязого несло спиртным. Правую руку он, как и полагалось, держал в кармане.

– Мы так и будем здесь беседовать? – осведомился Виктор.

– Да.

– Нет, – сказал Виктор. – Здесь я беседовать не буду.

– Как хотите, – сказал долговязый.

– Как хотите, – сказал Виктор. – Мое дело маленькое.

Они помолчали. Долговязый, уже не скрываясь, внимательно обшаривал Виктора глазами.

– Кажется, ваша фамилия Банев? – сказал он.

– Кажется.

– Ага, – сказал долговязый хмуро. – Так какой же вы сосед? Вы живете на втором этаже.

– Сосед по гостинице, – объяснил Виктор.

– Ага... Так что вам нужно, я не пойму.

– Мне нужно кое-что вам сообщить, – сказал Виктор. – Есть кое-какая информация. Но я уже начинаю раздумывать, стоит ли.

– Ну, ладно, – сказал долговязый. – Пойдемте в ванную.

– Знаете, – сказал Виктор, – я, пожалуй, уйду.

– А почему вы не хотите в ванную? Что за капризы?

– Вы знаете, – сказал Виктор, – я раздумал. Я, пожалуй, пойду. В конце концов, это не мое дело. – Он сделал движение.

Долговязый даже закряхтел от раздиравших его противоречий.

– Вы, по-моему, писатель, – сказал он. – Или я вас с кем-то путаю?

– Писатель, писатель, – сказал Виктор. – До свидания.

– Да нет, погодите. Так бы сразу и сказали. Пойдемте. Вот сюда.

Они вошли в гостиную, где сплошь были портьеры – справа портьеры, слева портьеры, прямо, на огромном окне, портьеры. Огромный телевизор в углу сверкал цветным экраном, звук был выключен. В другом углу из мягкого кресла под торшером смотрел на Виктора поверх развернутой газеты очкастый молодой человек, тоже в пижаме и шлепанцах. Рядом с ним на журнальном столике возвышалась четырехугольная бутылка и сифон. Портфеля нигде не было видно.

– Добрый вечер, – сказал Виктор.

Молодой человек молча наклонил голову.

– Это ко мне, – сказал долговязый. – Не обращай внимания.

Молодой человек снова кивнул и закрылся газетой.

– Прошу сюда, – сказал долговязый. Они прошли в спальню направо, и долговязый сел на кровать. – Вот кресло, – сказал он. – Садитесь и выкладывайте.

Виктор сел. В спальне густо пахло застоявшимся табачным дымом и офицерским одеколоном. Долговязый сидел на кровати и смотрел на Виктора, не вынимая руки из кармана. В гостиной хрустела газета.

– Ладно, – сказал Виктор. Не то чтобы ему удалось полностью преодолеть отвращение, но, раз он сюда пришел, надо было говорить. – Я примерно представляю себе, кто вы такие. Может быть, я ошибаюсь, и тогда все в порядке. Но если я не ошибаюсь, то вам полезно будет узнать, что за вами следят и стараются вам помешать.

– Предположим, – сказал долговязый. – И кто же за нами следит?

– Вами очень интересуется человек по имени Павор Сумман.

– Что? – сказал долговязый. – Санинспектор, что ли?

– Он не санинспектор. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать. – Виктор встал, но долговязый не пошевелился.

– Предположим, – повторил он. – А откуда вы, собственно, все это знаете?

– Это важно? – спросил Виктор.

Некоторое время долговязый раздумывал.

– Предположим, что не важно, – произнес он.

– Ваше дело – проверить, – сказал Виктор. – А я больше ничего не знаю. До свидания.

– Да куда же вы, погодите, – сказал долговязый. Он нагнулся к туалетному столику, вытащил бутылку и стакан. – Так хотели войти и теперь уже уходите... Ничего, если из одного стакана?

– Это смотря что, – ответил Виктор и снова сел.

– Шотландское, – сказал долговязый. – Устраивает?

– Настоящее шотландское?

– Настоящий скотч. Получайте. – Он протянул Виктору стакан.

– Живут же люди, – сказал Виктор и выпил.

– Куда нам до писателей, – сказал долговязый и тоже выпил. – Вы бы все-таки рассказали толком...

– Бросьте, – сказал Виктор. – Вам за это деньги платят. Я вам назвал имя, адрес вы сами знаете, вот и займитесь. Тем более что я на самом деле ничего не знаю. Разве что... – Виктор остановился и сделал вид, что его осенило. Долговязый немедленно клюнул.

– Ну? – сказал он. – Ну?

– Я знаю, что он похитил одного мокреца и что он действовал вместе с городскими легионерами. Как его там... Фламента... Ювента...

– Фламин Ювента, – подсказал долговязый.

– Вот-вот.

– Насчет мокреца – это точно? – спросил долговязый.

– Да. Я пытался помешать, и господин санинспектор треснул меня кастетом по голове. А потом, пока я валялся, они увезли его на машине.

– Так-так, – произнес долговязый. – Значит, это был Сумман... Слушайте, а вы молодец, Банев! Хотите еще виски?

– Хочу, – сказал Виктор. Что бы он ни говорил себе, как бы он ни взвинчивал себя, как бы он себя ни настраивал, ему было противно. Ну и ладно, подумал он. И на том спасибо, что в доносчики я, по крайней мере, не гожусь. Никакого удовольствия, хотя они теперь и начнут жрать друг друга. Голем был прав: зря я полез в это дело... Или Голем хитрее, чем я думаю?

– Прошу, – сказал долговязый, протягивая ему полный стакан.

[Предыдущая часть]     Оглавление     [Следующая часть]

 


      Оставьте Ваши вопросы, комментарии и предложения.
      © "Русская фантастика", 1998-2012
      © Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий, текст, 1982
      © Дмитрий Ватолин, дизайн, 1998-2000
      © Алексей Андреев, графика, 2006
      Редактор: Владимир Борисов
      Верстка: Владимир Борисов
      Корректор: Владимир Дьяконов
      Страница создана в январе 1997. Статус официальной страницы получила летом 1999 года