Сосэки Нацумэ
Ваш покорный слуга кот

Перевод Л. Коршикова, А. Стругацкого

[Предыдущая часть]     [Следующая часть]

Хозяин, понимая, что по части колкостей Ханако намного превзошла его, был вынужден на некоторое время замолчать. Но тут его неожиданно осенила какая-то идея.

– Вы изображаете дело так, словно Кангэцу влюблен в вашу дочь, а я слышал совсем по-другому, ведь правда, Мэйтэй-кун? – воскликнул хозяин, призывая в свидетели Мэйтэя.

– Да, он нам тогда рассказывал, будто ваша дочь заболела... что-то там говорила в бреду.

– Ничего подобного, – воскликнула госпожа Канэда, теперь она выражалась более четко и определенно.

– Однако Кангэцу говорил, что действительно слышал об этом от жены одного профессора.

– Ведь это моих рук дело, я сама попросила профессоршу сделать так, чтобы Кангэцу-сан обратил внимание на нашу дочь.

– И профессорша согласилась?

– Да. Не даром, конечно. Пришлось потратиться.

– Значит, вы решили не возвращаться домой до тех пор, пока не узнаете о Кангэцу-куне всю подноготную? – спросил Мэйтэй необычайно грубым тоном: видно, ему тоже надоела Ханако. – Кусями-кун, если и будем рассказывать, то так, чтобы он не пострадал от этого... Сударыня, мы, я и Кусями, расскажем вам о Кангэцу-куне лишь то, что не сможет повредить. Лучше всего, если вы будете спрашивать по порядку.

Ханако в конце концов согласилась и стала не спеша задавать вопросы. Теперь она снова заговорила вежливым, учтивым тоном.

– Говорят, что Каигэцу-сан физик, но не могли бы вы рассказать, что он избрал своей специальностью?

– В аспирантуре он занимается изучением земного магнетизма, – серьезным тоном отвечал хозяин.

К несчастью, Ханако не поняла, что это означает, и, хотя она многозначительно воскликнула «о!», лицо ее изображало недоумение.

– А он сможет стать доктором наук, если будет продолжать заниматься?

– Вы хотите сказать, что если он не станет доктором, то вы не отдадите за него свою дочь? – с неприязнью спросил хозяин,

– Конечно, – совершенно спокойным тоном ответила Ханако. – Ведь людей, которые просто окончили университет, сколько угодно.

Хозяин взглянул на Мэйтэя, и его лицо выразило еще большее отвращение.

– Мы не можем точно сказать, станет он доктором или нет. Спросите о чем-нибудь другом. – Мэйтэю тоже было явно не по себе.

– Он и сейчас занимается этим самым земным... ну, как его?

– Несколько дней тому назад он сделал в Физическом обществе доклад о результатах своего исследования на тему «Механика повешения», – поспешил сообщить хозяин.

– Фу, мерзость какая! Повешение... Уж очень он странный человек. С этим повешением или еще там с чем-то ему никогда не стать доктором.

– Конечно, если он сам повесится, то сделать это будет трудно, но не исключена возможность, что благодаря именно «Механике повешения» он станет доктором, – сказал Мэйтэй.

– Вот как? – произнесла Ханако, переводя испытующий взгляд на хозяина. К сожалению, она не понимала значения слова «механика», поэтому испытывала беспокойство. Однако госпожа Канэда, очевидно, решила, что ей не пристало обнаруживать свою необразованность, и ей ничего не оставалось, как попытаться что-нибудь понять по выражению лиц своих собеседников. У хозяина лицо было хмурым.

– А еще чем-нибудь другим, более понятным, он не занимается?

– Недавно он написал трактат «От рассмотрения устойчивости желудей к вопросу о движении небесных тел».

– Неужели в университете изучают даже какие-то там желуди?

– Я тоже всего лишь дилетант и точно сказать не могу, но если этим занимается Кангэцу-кун, значит вещь стоящая, – с серьезным видом подтрунивал Мэйтэй.

Ханако, кажется, поняла, что разговоры о науке ей не по зубам, и, решив больше не задавать никаких вопросов, поспешила перевести разговор на другую тему.

– Теперь бы мне хотелось спросить о другом... Ведь правда, что он на Новый год сломал два передних зуба, когда ел грибы?

– Это вопрос мой, – оживился Мэйтэй. – Правда. Сейчас у него на том месте прилепился кусок куямоти.

– Неужели ему совершенно несвойственно щегольство? Почему он не пользуется зубочисткой?

– Непременно укажу ему на это при первой же встрече, – ухмыльнулся хозяин.

– Мне кажется, что у него очень плохие зубы, если даже о грибы ломаются. Верно?

– Пожалуй, не скажешь, что хорошие, а, как ты думаешь, Мэйтэй?

– Не хорошие, но довольно симпатичные. Вот только непонятно, почему он до сих пор не вставил новые. Очень странно смотреть на эти залежи куямоти.

– Не вставляет потому, что нет денег, или просто из прихоти?

– Успокойтесь, долго ходить беззубым он не будет. – К Мэйтэю постепенно возвращалось хорошее расположение духа.

Ханако заговорила снова:

– Мне хотелось бы взглянуть на какое-нибудь его письмо или еще что-нибудь в этом роде, если у вас, конечно, есть.

– Разве что открытки, у меня их много, вот посмотрите, пожалуйста.

И хозяин принес из кабинета три или четыре десятка открыток.

– Мне не надо так много... Только парочку...

– Ну-ка дай, я выберу, какие получше, – сказал Мэйтэй и протянул Ханако открытку с картинкой. – Вот, кажется, интересная.

– О, даже с картинкой, очень красивая картинка, посмотрим... Фу, барсук! Почему он решил нарисовать барсука? Барсук здесь прямо как настоящий, удивительно! – воскликнула Ханако с восхищением.

– Вы прочитайте, что там написано, – смеясь, сказал хозяин.

Ханако читала так же, как читает наша служанка.

– «В последний день года по лунному календарю горные барсуки устраивают гуляние и танцуют до упаду. В песне, которую они поют, говорится: "Сегодня вечером к концу подходит год, и даже «по горам идущий» сегодня к нам не забредет. Тра-та-та-та"». Что это такое? Насмешка какая-то, – рассердилась Ханако.

– А эта богиня вам нравится? – спросил Мэйтэй, протягивая ей еще одну открытку. На открытке была изображена богиня в хагоромо^*, играющая на биве^**.

^* Хагоромо – легкая одежда из птичьих перьев. Одежда феи в одной из пьес театра «Но».

^** Бива – четырехструнный музыкальный инструмент.

– Кажется, у этой богини слишком маленький нос.

– Самый обыкновенный. Да вы не на нос смотрите, а читайте, что написано.

А написано там было следующее:

«В старину жил где-то астроном. Однажды вечером он, как обычно, поднялся на высокую башню и стал внимательно рассматривать звезды. Неожиданно в небе появилась прекрасная богиня, и на землю полились звуки чарующей музыки, какой не услышишь в нашем мире; астроном стоял словно завороженный, совершенно забыв даже о пронизывавшем насквозь холоде. А утром нашли труп астронома, совершенно белый от инея. «Это – правдивая история», – сказал старик лгун».

– Что такое? Здесь же нет никакого смысла! И это писал физик. Хоть бы почитал изредка журнал «Литературный клуб»... – На Кангэцу-куна обрушился поток брани.

– А как эта? – полушутливо спросил Мэйтэй и подал Ханако третью открытку. На этой открытке был изображен парусник, а внизу, как обычно, виднелась небрежно сделанная надпись.

«Маленькая ночная гетера у переправы просыпается на рассвете от крика куликов, что бродят по берегу бурного моря, и плачет – нет у нее родителей. Отец, моряк, – на дне морском».

– Великолепная вещь! Восхитительно! Как он хорошо все понимает, как чувствует! – вскричала гостья.

– Вы считаете, что понимает?

– Конечно. Под сямисэн можно петь.

– Тогда получится настоящий шедевр. А как вам нравятся эти? – спросил Мэйтэй, засыпая Ханако открытками.

– Хватит, хватит, мне и так уже ясно, что он знает толк в чайных домиках. – Восторгу Ханако, казалось, нет предела.

Ханако, видимо, уже выяснила все интересовавшие ее вопросы относительно Кангэцу и под конец выдвинула весьма любопытное требование:

– Я очень извиняюсь перед вами. Не говорите, пожалуйста, Кангэцу-сану, что я была у вас.

Она, очевидно, считала, что имеет право знать о Кангэцу все, а тому нельзя о ней рассказывать ничего.

– Да, конечно, – уклончиво ответили Мэйтэй и хозяин.

Ханако поднялась и направилась к выходу, многозначительно сказав при этом: «А я на днях отблагодарю вас».

Когда хозяин и Мэйтэй, проводив гостью, вернулись в гостиную, каждый из них обратился к другому с одним и тем же вопросом: «Что это значит?» Хозяйка, находившаяся в соседней комнате, тоже не выдержала: оттуда слышалось приглушенное хихиканье.

Мэйтэй громко крикнул:

– Хозяюшка, а хозяюшка, вот приходил типичный образец банальности! Когда банальность достигает такой степени, она становится типичной банальностью. Так что вы не стесняйтесь, смейтесь сколько угодно.

– Главное, лицо у нее неприятное, – с раздражением проговорил хозяин.

– А какой великолепный нос! – подхватил Мэйтэй.

– И кривой к тому же.

– Сутуловат немного. Сутулый нос! Сверхоригинально, – воскликнул Мэйтэй и засмеялся, довольный своим сравнением.

– Такие особы верховодят мужьями, – произнес хозяин с еще большей досадой.

– Похожа на товар, не распроданный в девятнадцатом веке и залежавшийся на полке до двадцатого.

Мэйтэй всегда говорит какие-то непонятные вещи. Тут в комнату вошла хозяйка и предупредила с чисто женской осторожностью:

– Будете громко ругаться, опять жена рикши все услышит и передаст ей.

– Пусть передаст, ей это пойдет только на пользу.

– Но ведь неблагородно критиковать чье-нибудь лицо. Не по своей же воле она ходит с таким носом. Это очень нехорошо еще и потому, что она дама.

Защищая нос Ханако, хозяйка одновременно защищала и свою собственную наружность.

– Почему же неблагородно? Разве это дама?! Не дама, а настоящая дура, вот она кто. Правда, Мэйтэй?

– Может, и дура, но все равно молодец. Какую нам выволочку устроила!

– Во-первых, кто в ее представлении преподаватель?

– То же, что и рикша, который живет по соседству с твоим домом. Чтобы заслужить уважение такой особы, нужно быть по меньшей мере доктором. В общем, ты сделал большую ошибку, что не стал доктором, а как вы считаете? – сказал Мэйтэй, обращаясь к хозяйке.

Но даже она считала мужа совершенно безнадежным.

– Профессор из него ни за что не получится, – сказала она.

– А может, и стану скоро, ты напрасно пренебрегаешь мною. Тебе, конечно, неизвестно, что в древние времена человек по имени Исократ^* написал большую книгу в возрасте девяноста четырех лет. Софокл создавал шедевры, удивлявшие весь мир, когда ему было почти сто лет. Восьмидесятилетний Симоноид^** сочинял чудесные стихи. Я же...

^* Исократ (436–338 гг. до н. э.) – выдающийся древнегреческий публицист, автор многочисленных речей и памфлетов.

^** Симоноид (ок. 556 – ок. 469 гг. до н. э.) – древнегреческий поэт-лирик, автор гимнов, стихов на героические темы.

– Глупости все это, да вы ни за что не проживете столько с вашим желудком, – выпалила хозяйка, будто бы она точно подсчитала, сколько ее мужу осталось жить.

– Грубиянка!.. Пойди и сама спроси у Амаки-сана... Ты всегда даешь мне мятые черные хаори, заплатанные кимоно. Теперь понятно, почему эта женщина ни во что меня не ставит. С завтрашнего дня я буду носить такие же вещи, какие носит Мэйтэй, приготовь.

– «Приготовь»! Но у вас ведь нет такой прекрасной одежды. И потом, жена Канэда была вежлива с Мэйтэй-саном только потому, что он упомянул имя своего дяди. Одежда здесь ни при чем, – ловко отвела упрек хозяйка.

Хозяин, который при слове «дядя» как будто вдруг вспомнил о чем-то, спросил Мэйтэя:

– Я никогда не знал, что у тебя есть дядя. Ты ведь никогда о нем не рассказывал. Так как же, есть у тебя дядя или нет?

Показывая всем своим видом, что для него этот вопрос не является неожиданным, Мэйтэй произнес:

– О, дядя! Мой дядя страшно упрям... Он тоже достался нам в наследство от девятнадцатого века, – и посмотрел на супругов.

– Ха-ха-ха... Вы всегда говорите такие интересные вещи. А где он живет?

– В Сидзуока, да не просто живет. Он живет с теммагэ^* на голове, я прямо поражаюсь. Когда ему говорят: «Наденьте шапку», – он гордо отвечает: «Хотя мне уже много лет, холод для меня никогда не был чувствительным настолько, чтобы надевать шапку...» «Холодно, поспите еще», – скажут ему, а он в ответ: «Человеку, чтобы выспаться, вполне достаточно четырех часов, спать больше – уже роскошь», – и встает затемно. Он хвастает: «Я тоже тренировался не один год, чтобы научиться спать не больше четырех часов, однако в молодости мне все время страшно хотелось спать. Теперь же я наконец вступил в такую пору жизни, когда могу сделать все, что захочу, и страшно доволен». Ведь вполне закономерно, что в шестьдесят семь лет у него пропал сон. Для этого не нужна ни тренировка, ни всякая другая чепуха. Но он убежден, что добился успеха исключительно благодаря силе самоотречения. Поэтому, выходя из дому, он непременно захватывает с собой железный веер.

^* Теммагэ – старинная мужская прическа.

– Что он с ним делает?

– Не знаю, просто берет, и все. Возможно, он использует его вместо стека. Недавно с ним произошла странная история, – продолжал Мэйтэй, на этот раз обращаясь уже к хозяйке.

– Что такое? – нехотя отозвалась та.

– Этой весной я неожиданно получил от него письмо: «Срочно вышли котелок и фрак». Такая просьба озадачила меня, и я поспешил сделать письменный запрос. Мне ответили, что котелок и фрак нужны для самого старика. Заказ был выполнен срочно, чтобы успеть к двадцать третьему числу, когда в Сидзуока будет отмечаться праздник победы. Однако в письме содержалась такая странная фраза: «Шляпу купи умеренной величины, мерку для фрака тоже выбери по своему усмотрению и закажи в "Даймару"»...

– Сейчас и в «Даймару» шьют европейское платье?

– Ах, сэнсэй, просто он спутал с «Сирокия».

– «Выбери мерку по своему усмотрению»... Это же очень трудно!

– Это в духе дядюшки.

– И как же ты поступил?

– А что же мне оставалось делать – выбрал по своему усмотрению и послал.

– Ты тоже хорош. Ну и что, размер подошел?

– Наверное, подошел, потому что в местной газете я читал, что в тот день Макияма Оо был в великолепном фраке, с этим самым железным веером...

– С веером он, по-видимому, никогда не расстается.

– Да, я собираюсь положить его дядюшке в гроб, когда он умрет.

– Хорошо хоть, что шляпа и фрак пришлись ему впору.

– Как бы не так. Я тоже полагал, что все в порядке, но через некоторое время оттуда пришла посылка. «Ишь ты, думаю, даже подарок какой-то прислали». Открываю – котелок. Тут же письмо: «Вы были очень любезны, выполнив мою просьбу, но котелок оказался немного велик. Не сочтите, пожалуйста, за труд и перешлите его шляпочнику, пусть уменьшит немного. Необходимые для этого деньги я отправлю почтовым переводом».

– Какой ты беспечный! – воскликнул хозяин, с величайшим удовлетворением узнав, что на свете есть кто-то еще более беспечный, чем он сам. Немного погодя он спросил: – Ну, а что потом?

– Потом? Потом я стал сам носить, что же еще оставалось делать?

– Эту шляпу-то? – хихикнул хозяин.

– И этот человек барон? – удивленно спросила хозяйка.

– Кто?

– Ваш дядя с железным веером.

– Да что вы!! Он ученый-конфуцианец. В молодости корпел над книгами китайских ученых и поэтому даже теперь, когда повсюду сияют электрические лампы, ни в какую не желает расставаться со своим тёммагэ, тут уж ничего не поделаешь, – отвечал Мэйтэй.

– Послушай, но ведь ты, кажется, говорил о бароне Макияма!

– Говорили, говорили, я тоже слышала из столовой, – единственный раз согласилась с мужем хозяйка.

– Ах, вон оно что, ха-ха-ха... – ни с того ни с сего рассмеялся Мэйтэй, потом с невозмутимым видом добавил: – Это все неправда. Да будь у меня дядя барон, я бы сейчас был по меньшей мере директором департамента.

– А я уж подумал, что за чертовщина, – сказал хозяин с радостным и взволнованным лицом. Его жена пришла в еще больший восторг.

– Ну и ну, – сказала она, – а вы частенько врете с серьезным видом, как сейчас? Оказывается, вы умеете лгать.

– Та женщина делает это еще лучше, чем я.

– Да вы тоже ей не уступите, что и говорить.

– Однако, хозяюшка, я лгу ради шутки, а эта женщина все говорит с особым умыслом, с подковыркой. Злокачественная ложь. Если перестать отличать неподдельное чувство юмора от обезьяньей мудрости интриги, то сам бог комедии будет вынужден пожалеть об отсутствии проницательного мужа.

Хозяин потупил взор и произнес:

– Ну, не знаю.

– А, все равно, – смеясь, ответила хозяйка.

Мне еще ни разу не доводилось видеть усадьбу Канэда. Я услыхал о ней впервые только сейчас. У нас в доме никогда не говорили о дельцах, а поэтому и я, живущий на хлебах хозяина, не только не имею с ними ничего общего, но они всегда были мне глубоко безразличны. Тем не менее, прислушиваясь краем уха к беседе, которая только что состоялась во время неожиданного визита Ханако, я попытался представить себе красоту ее дочери, а потом стал размышлять об их богатстве, знатности и могуществе и, несмотря на то что я просто кот, не мог уже спокойно валяться на галерее. В то же время я испытывал чувство сострадания к Кангэцу-куну. Какая польза от того, что он окончил университет и стал физиком? Вот Ханако подкупила профессоршу, жену рикши и даже Тэнсёин с многострунным кото, разузнала о нем все, вплоть до того, что у него нет двух передних зубов. А он в такой момент лишь посмеивается да крутит свой шнурок. Далеко не всякий осмелится приблизиться к женщине, у которой на лице покоится такой великолепный нос. Хозяин, конечно, предпочтет остаться в стороне, тем более что у него слишком мало денег. Мэйтэй не стеснен в средствах, но он такой Гудзэн Додзи, что вряд ли захочет помочь Кангэцу. Таким образом, единственный, кто вызывает сожаление, – это сэнсэй, выступающий с докладами о механике повешения. Поэтому было бы очень несправедливо, если бы даже я не попытался проникнуть в стан врага и выведать, что там происходит. Я просто кот, но кот, живущий в доме ученого, который иногда даже читает Эпиктета и стучит им по столу; я немного отличаюсь от обычных бестолковых и глупых кошек. Рыцарский дух, который позволяет мне отважиться на подобную авантюру, скрыт в кончике моего хвоста. Мое желание отправиться на разведку объясняется не чувством долга перед Кангэцу-куном и тем более не тем нервным состоянием, когда, не раздумывая, бросаешься спасать другого. Если выражаться высокопарно, мой поступок заслуживает похвалы и свидетельствует о благородстве моей натуры. Если Ханако и ее сторонники, не испросив на то согласия Кангэцу, повсюду раззвонили о происшествии на Адзумабаси, если они подослали своих сыщиков и теперь с торжествующим видом рассказывают каждому встречному и поперечному, что удалось через них выведать, если они прибегают к помощи рикш, конюхов, бродяг, хулиганов-сёсэев, старух поденщиц, акушерок, ведьм, массажистов, дураков и всячески отвлекают людей, ценных для государства, от важных занятий... у кота тоже найдется решимость.

Погода была хорошая, но моя задача несколько осложнялась тем, что на улице начал таять иней, и все-таки во имя выполнения своего долга я готов пожертвовать жизнью. Может быть, служанке будет неприятно, что я выпачкаю ноги и притащу грязь на галерею, меня это мало трогает. «И пойду не завтра утром, а сейчас», – решил я и, полный отваги и смелости, ринулся вперед, но, добежав до кухни, подумал: «Подожди!» Как кот, я достиг высшей степени развития; мне даже кажется, что по своему развитию я ни за что не уступлю ученику третьего класса гимназии. Вот только устройство моего горла, какая жалость! осталось точно таким же, как у всех остальных кошек, и я не могу разговаривать по-человечьи. Допустим, мне удастся пробраться в усадьбу Канэда и выяснить, что происходит в лагере противника – ведь я все равно не смогу рассказать об этом Кангэцу-куну. И хозяин и Мэйтэй-сэнсэй ничего не узнают. Если я не могу сообщить о добытых с большим трудом сведениях, то они будут походить на бриллиант, зарытый в землю и лишенный возможности сверкать в лучах солнца. «Глупо все это, может, не стоит», – размышлял я, стоя у дверей.

Однако жаль бросать начатое дело на полпути. У меня было такое чувство, которое испытывают люди в засуху, – они ждут дождя, а черные тучи проплывают над головой и уходят дальше в соседнюю провинцию. Одно дело, если бы я был не прав, но бороться против несправедливости, во имя гуманности, всегда было сокровенной мечтой мужчины, и он смело идет в бой, если даже знает, что ему грозит неминуемая гибель. Заниматься бесполезным делом и понапрасну пачкать ноги – вот удел кота. Мне было суждено родиться котом, и я не могу обмениваться мнениями с господами Кангэцу, Мэйтэем и Кусями, но если необходимо куда-то незаметно пробраться, то лучше меня никто этого не сделает. Мне всегда бывает очень приятно выполнить то, что не под силу другим. Пусть только мне одному будет известно, что творится в доме у Канэда, но это гораздо приятнее, чем если бы об этом не знал никто. Было бы приятно дать им понять, что существует некто, знающий о них все, пусть даже этот некто и не может рассказать об этом другим. Ну как не пойти, когда тебя ожидает столько приятных ощущений. Все-таки, пожалуй, пойду.

Когда я пришел к усадьбе Канэда, я увидел величественный европейский особняк, занимавший огромный участок. «Хозяин, наверное, такой же высокомерный, как и сам дом», – подумал я, входя в ворота и внимательно оглядывая здание. Дом не отличался никакими архитектурными достоинствами, два его этажа чопорно возносились ввысь, как бы желая запугать всех своим грозным видом. Наверное, это и есть та самая банальность, о которой говорит Мэйтэй. Обойдя парадный подъезд, я пересек газон и направился к черному ходу. Кухня, как и следовало ожидать, была просторная, наверняка раз в десять больше, чем у Кусями-сэнсэя. Там все было в таком идеальном порядке, все так блестело и сверкало, что навряд ли она уступала кухне графа Оокума, о которой недавно очень подробно писали в газете. «Образцовая кухня», – подумал я и вошел в дом. Смотрю – в просторной светлой передней стоит жена рикши и о чем-то с увлечением рассказывает кухарке и рикше Канэда. «Их надо остерегаться», – подумал я и шмыгнул за лохань.

– Неужели тот учитель не знает нашего барина? – спросила кухарка.

Рикша Канэда ответил:

– Как можно не знать? Надо быть уродом без глаз и без ушей, чтобы жить по соседству и не знать усадьбы Канэда-сана.

– Ничего не могу сказать. Ведь этот учитель такой чудак – ничем, кроме книг, не интересуется. Если бы он знал, кто такой барин, то, наверное, испугался бы. Да куда там, он даже не имеет понятия, сколько лет его собственным детям, – сказала жена рикши.

– Ого, даже самого Канэда-сана не боится! Болван несчастный! Была не была, давай все вместе пойдем и пригрозим ему.

– Это было бы здорово. Ишь ты, нос у барыни слишком велик, лицо ее ему не нравится... Скажет же такое. А у самого рожа, как у барсука из Имадо...^* А еще, наверное, думает, что такой же, как все люди, этого уж стерпеть никак нельзя.

^* Барсук из Имадо – имеется в виду грубая статуэтка из обожженной глины, производством которых занимались в одном из кварталов Токио – Имадо.

– Да не только лицо. Посмотрите, какой у него спесивый вид, когда он с полотенцем в руке идет в баню. Будто лучше него человека на свете нет.

Даже кухарка всей душой презирала Кусями-сэнсэя.

– Давайте все вместе подойдем к его забору да обругаем его покрепче.

– Это наверняка поубавит ему спеси.

– Не надо показываться ему на глаза. Пусть только голоса слышит. Помешайте ему заниматься, позлите как следует. Это барыня так наказала.

– Все ясно. – Жена рикши поспешила дать понять, что она свою долю ругательств выдаст сполна.

«Эта компания, чего доброго, и вправду явится издеваться над Кусями-сэнсэем», – подумал я и, тихонько проскользнув мимо заговорщиков, вошел в комнаты.

У кошек как будто нет ног: еще ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь из них неловко ступил и наделал шуму. Они ступают совершенно бесшумно, как будто идут по облакам. Их поступь подобна удару гонга в воде, звону гуслей в глубокой пещере. Мне нет дела ни до банального европейского дома, ни до образцовой кухни, мне нет дела ни до жены рикши, ни до слуги, кухарки, барышни, горничной, самой госпожи Ханако, ее мужа-барина. Я сходил, куда хотел сходить, послушал, что хотел услышать, высунув язык, помахал хвостом и, нащетинив усы, не спеша вернулся домой. Пожалуй, во всей Японии никто не сможет сделать это искуснее меня. Я стал сомневаться: «Уж, в самом деле, не сродни ли я кошке Нэкомата, что нарисована в книжке с картинками?» Говорят, что во лбу у жабы есть драгоценный камень, светящийся в темноте, а у меня в хвосте заключено чудесное средство, передаваемое в нашей семье по наследству. Оно-то и позволяет мне дурачить людей. Гордо прошествовать по коридору в доме Канэда, да так, чтобы этого никто не заметил, для меня легче, чем богатырю Ниосама^* растоптать токоротэн^**. Тут я и сам пришел в восторг от своих способностей и, сообразив, что все это благодаря моему хвосту, которым я всегда очень дорожу, преисполнился к нему благоговения. Я решил помолиться великому богу хвосту о ниспослании мне кошачьей удачи и наклонил слегка голову, но, кажется, допустил при этом небольшой просчет. Полагается отвесить три поклона, все время глядя на хвост. Я хотел выполнить все в точности и повернулся так, чтобы можно было видеть хвост, но хвост, оказывается, последовал за моим туловищем. «Не уйдешь», – подумал я и оглянулся, да так, что чуть не вывернул себе шею, но... хвост тоже метнулся в сторону. Угнаться за хвостом оказалось так же трудно, как втиснуть всю вселенную в три суна; повернувшись в погоне за хвостом семь с половиной раз, я совсем измучился и прекратил это занятие. У меня закружилась голова, и я никак не мог сообразить, где нахожусь. «Будь что будет», – подумал я и побрел куда глаза глядят. За сёдзи послышался голос Ханако. «Наконец-то», – сказал я себе и замер на месте, навострив уши и затаив дыхание.

^* Ниосама – буддийское божество, хранитель храмов.

^** Токоротэн – кушанье, приготовляемое из морских водорослей.

– Какой-то нищий учитель, а нахальства хоть отбавляй, правда? – звенел на самых высоких нотах уже знакомый мне пронзительный голос.

– Да, нахальный субъект. Надо будет подстроить что-нибудь, проучить его немного. Ведь в этой гимназии работают мои земляки.

– Кто такие?

– Цуки Пинскэ и Фукути Кисяго. Попрошу их подразнить его.

Я не знаю, откуда родом Канэда-кун, но очень удивился, услыхав, какие странные имена у его земляков.

– Он учитель английского языка? – уточнил Канэда-кун.

– Да, жена рикши говорила, что он преподает не то английский язык, не то еще что-то.

– Во всяком случае, учитель он никудышный. – Слово «никудышный» тоже привело меня в немалый восторг. – Недавно я встретился с Пинскэ, и вот что он мне рассказал: «У нас в гимназии работает один странный тип. Как-то ученики спросили его: «Господин учитель, как будет по-английски «чай бантя»?^*» – а он и отвечает с самым серьезным видом: «"Бантя" по-английски будет "savage tea"». Теперь все наши учителя потешаются над ним. А ведь такие, как он, и на других бросают тень». Это, наверное, был именно он.

^* Бантя – зеленый чай низкого качества.

– Конечно, он. Только тип с его рожей может сказать такое. И усы какие-то противные отрастил.

– Отвратительный тип!

Выходит, если у тебя растут усы, то ты уже отвратительный тип. Тогда среди кошек нет ни одной, которая не была бы отвратительной.

– Есть там у них еще не то Мэйтэй, не то Пьяница беспробудный^*, не помню точно, как его зовут. Тот вообще какой-то шут гороховый. Говорит, что барон Макияма – его дядя. Я тогда еще подумала: «У такой рожи – и вдруг дядя барон, не может этого быть».

^* Игра слов, основанная на том, что слово «мэйтэй», написанное другими иероглифами, имеет значение «пьяный».

– Плохо, что ты приняла его слова за чистую монету. Ведь никто не знает, что он собой представляет.

– Плохо, говорите? Но ведь он окончательно заморочил мне голову, – с глубоким сожалением произнесла Ханако.

О Кангэцу-куне, к моему удивлению, не было сказано ни слова, и я пришел к выводу, что либо о нем говорили до моего прихода, либо они решили, что он им не подходит и забыли о нем думать. Это обстоятельство, конечно, обеспокоило меня, но что поделаешь. Некоторое время я стоял неподвижно, как вдруг из гостиной, которая находится напротив, послышался звонок. «Ага, там тоже что-то происходит, – подумал я. – Как бы не опоздать», – и направился к гостиной. Я услышал громкий женский голос. По тому, как сильно этот голос походил на голос Ханако, можно было догадаться, что он принадлежит барышне Канэда и что благодаря этому голосу Кангэцу-кун чуть не покончил жизнь самоубийством. Какая жалость, сёдзи мешали мне почтительно преклонить колена перед ее драгоценным ликом. Я также не могу ручаться, украшает ли ее лицо большущий нос, или нет. Однако если судить по громкому сопению, которым сопровождался весь разговор, то он у нее далеко не из тех приплюснутых носов, которые не привлекают внимания людей.

Женщина болтала без умолку, голоса же ее собеседника не было слышно. Наверное, она разговаривала по так называемому телефону, о котором мне уже приходилось слышать.

– Это Ямато? Я собираюсь завтра в театр, оставь мне билет в третью ложу, ладно?.. Понял?.. Ну что же тут непонятного? Ах, какой ты! Оставь в третью ложу... Что такое?.. Не сможешь? Нет, ты должен оставить, обязательно оставь, слышишь? Ха-ха-ха, шучу, говоришь?.. Какие же тут могут быть шутки!.. Смеешься, противный? Кстати, кто ты такой? Тёкити? Какой ты, Тёкити, все-таки бестолковый. Скажи, чтобы хозяйка подошла к телефону. Что? Для меня и так сойдет?.. Как ты смеешь, наглец? Да ты знаешь, кто я такая? Я – Канэда!.. Ха-ха-ха, прекрасно знаешь, говоришь? Ох и дурак... Канэда, говорю... Что?.. Благодарю за то, что вы всегда так любезны со мной?.. С чего это ты меня благодарить вздумал? Нужны мне твой благодарности... Опять смеешься! Ты, видно, настоящий идиот... Вы совершенно правы, говоришь?.. Не морочь мне голову, а то повешу трубку! Что тогда будешь делать?.. Если будешь молчать, то мы с тобой не скоро договоримся. Скажи что-нибудь!

Ей никто не ответил: Тёкити, наверное, повесил трубку. Барышня, задыхаясь от злости, принялась крутить ручку телефона. Поднялся оглушительный трезвон. Испуганно залаяла сидевшая у ее ног болонка. «Здесь надо держать ухо востро», – сказал я себе и, быстро выбежав из дома, спрятался под галереей.

В эту минуту послышались шаги и скрип раздвигаемых сёдзи. «Кто бы это мог быть?» – подумал я и весь превратился в слух.

– Барышня, вас зовут барин и барыня.

Похоже, это была горничная.

– Знать ничего не желаю! – закричала на нее барышня.

– Но они сказали: «Есть небольшое дело, пойди позови барышню».

Барышня ответила новым потоком брани:

– Ну что ты ко мне пристала? Я же ясно сказала: ничего не желаю знать!

Призвав на помощь всю свою сообразительность, горничная сделала попытку успокоить разбушевавшуюся хозяйку:

– ...Речь, кажется, идет о Мидзусима Кангэцу-сане.

– Не знаю я никакого Кангэцу, никакого Суйгэцу! Ненавижу! У-у, морда лошадиная...

Теперь барышня вымещала свой гнев уже на отсутствующем Кангэцу-куне.

– Ого, когда это ты сделала себе модную прическу?

Горничная перевела дух и коротко ответила:

– Сегодня.

– Бесстыдница! Горничная, а туда же прешься. Да ты, я вижу, и воротничок сменила. – Горничной тоже не удалось избежать нападок своей госпожи.

– Это тот, который вы мне недавно изволили подарить. Он такой красивый, что мне все жалко было его носить, я его хранила в корзинке. Но старый испачкался, поэтому пришлось переменить.

– Когда же я тебе его дарила?

– На Новый год. Вы тогда купили его в «Сирокия»... На зеленовато-коричневом поле – набивка в виде программы сумо. Вы сказали, что он вас старит и что вы дарите его мне. Вот как было дело.

– Чушь какая-то. Он тебе очень к лицу, у-у противная.

– Весьма тронута.

– Да я и не собираюсь тебя хвалить. Противная, говорю.

– Как так?

– Почему ты взяла и не сказала, что он красивый?

Горничная в недоумении посмотрела на молодую госпожу и ничего не ответила.

– Если уж он тебе идет, то на мне и подавно не будет выглядеть смешно.

– Он вам, конечно, очень пойдет.

– Ах ты, знала, что пойдет, и молчала. Теперь носишь как ни в чем ни бывало, дрянь ты этакая.

Брань лилась неудержимым потоком. Я внимательно следил за тем, как разворачиваются события. В это время раздался голос Канэда-куна.

– Томико! Томико! – позвал он дочь.

Барышне ничего не оставалось, как крикнуть «иду» и отправиться к родителям. Болонка, чуть побольше меня ростом, у которой глаза и нос были как бы стянуты к середине морды, помчалась за ней. Все так же крадучись, я выскочил на улицу через черный ход и пустился бежать домой. Успех экспедиции превзошел все мои ожидания.

Покинув прекрасный дом Канэда, я через несколько минут оказался возле нашего грязного домишка. У меня возникло такое ощущение, словно с залитой солнечным светом горной вершины я вдруг спустился во мрак глубокой пещеры. Во время пребывания в особняке Канэда мои мысли были заняты совсем другим, и я не обратил внимания ни на убранство комнат, ни на фусума^*, сёдзи и тому подобное, но как только я очутился в нашем жилище, я тотчас же почувствовал все его убожество, страшно затосковал по этой так называемой банальности. Похоже, что дельцы – люди более выдающиеся, чем учителя. Однако эта мысль показалась мне несколько странной, и я решил спросить, что думает по этому поводу мой уважаемый хвост. «Правильно, правильно», – донеслись из кончика хвоста слова божьего откровения.

^* Фусума – раздвижная перегородка в японском доме, обтянутая с обеих сторон толстой бумагой.

Вхожу я в гостиную и, к своему глубокому удивлению, обнаруживаю, что Мэйтэй-сэнсэй все еще здесь. В хибати наподобие пчелиных сот натыкано множество окурков, а сам Мэйтэй, удобно развалясь, о чем-то разглагольствует. Тут же неизвестно откуда появившийся Кангэцу-кун. Хозяин, подперев голову рукой, сосредоточенно рассматривает расплывшееся по потолку дождевое пятно. Собрание все тех же беспечных лентяев.

– Кангэцу-кун, тогда ты сохранил в тайне имя женщины, говорившей о тебе даже в бреду, теперь-то, наверное, можно сказать, кто она, – принялся подтрунивать Мэйтэй.

– Я бы сказал, если бы это касалось меня одного, но ей может быть неприятно...

– Значит, все еще нельзя?

– К тому же я дал слово жене профессора.

– Дал слово молчать?

– Да, – ответил Кангэцу-кун и начал, как обычно, теребить шнурок своего хаори. Это был необычный шнурок, фиолетового цвета, в продаже таких не встретишь.

– Этот шнурок напоминает об эпохе Тэмпо^*, – не поднимая головы, пробормотал хозяин. История с девицей Канэда его нисколько не трогала.

^* Эпоха Тэмпо – 1830–1844 гг.

– Да, эпохи японо-русской войны здесь не чувствуется. Этот шнур так и просится к боевому камзолу с гербами да походному шлему. Говорят, то Ода Нобунага^* на свадьбе связал свои волосы в пучок вот этим самым шнуром, – произнес Мэйтэй, как всегда очень серьезно. Кангэцу-кун тоже серьезно ответил:

^* Ода Нобунага (1534–1582) – средневековый полководец, известен многими боевыми подвигами.

– Да, действительно этим шнурком пользовался мой дед во время усмирения восстания в Тёсю.

– Самое время преподнести его в дар какому-нибудь музею, а? Ведь то, что ученый-физик Мидзусима Кангэцу-кун, читающий доклад на тему: «Механика повешения», выглядит, как какой-то запаршивевший хатамото^*, непосредственно влияет на его репутацию.

^* Хатамото – самурай, подчиняющийся непосредственно сёгуну.

– Конечно, можно было бы последовать вашему совету, но есть люди, которые говорят, что этот шнурок мне к лицу, и потому...

– Кто сказал тебе такое? У этого человека нет никакого вкуса, – громко проговорил хозяин, переворачиваясь на другой бок.

– Вы его не знаете...

– Ладно, допустим, что не знаем, но все-таки кто?

– Да так, одна женщина.

– Ха-ха-ха. Ох, и любишь ты напустить тумана. Хочешь, угадаю? Это та самая женщина, которая звала тебя со дна Сумидагава. Да, кстати, не попробовать ли тебе еще раз отправиться к праотцам уже в этом хаори? – нанес Мэйтэй неожиданный удар с фланга.

– Ха-ха-ха. Больше со дна реки она меня не зовет. В той райской обители, что находится на противоположной стороне...

– Не такая уж она и райская. Один нос чего стоит!

– Что такое? – воскликнул Кангэцу, подозрительно поглядывая на приятелей.

– Только что здесь был носище. Мы просто обомлели при его появлении, правда, Кусями-кун?

– Угу, – буркнул хозяин, лежа распивавший чей.

– Носище? Вы это о ком?

– О достопочтенной мамаше твоей дражайшей дамы сердца.

– Что, что?

– Женщина, назвавшаяся женой Канэда, приходила и расспрашивала о тебе, – с серьезным видом объяснил ему хозяин.

Мне было интересно, как станет реагировать Кангэцу-кун. Удивится? Обрадуется? Смутится? Но сколько я ни всматривался в лицо Кангэцу-куна, никаких особых эмоций на нем не проявилось.

– Она, наверное, просила вас уговорить меня жениться на ее дочери? – промолвил он своим тихим голосом и снова принялся крутить фиолетовый шнурок.

– Совсем нет. Эта достопочтенная мамаша – обладательница великолепного носа...

Но тут хозяин перебил Мэйтэя на полуслове и ни с того ни с сего понес сущую околесицу:

– Подожди, я тут уже давно сочиняю эпиграмму про этот нос.

Из соседней комнаты донеслось хихиканье хозяйки.

– Тебя, я вижу, ничто не волнует. Ну и как, уже сочинил?

– Почти. Первая строка будет такая: «На этом лице – праздник носа».

– Дальше?

– Следующая: «Поднесём этому носу священное сакэ».

– Ну, а дальше?

– Пока все.

– Забавно, – усмехнулся Кангэцу-кун.

– А что, если дальше сделать так: «В нем две укромные пещеры», – продолжал сочинять Мэйтэй.

– Не знаю, – подхватил Кангэцу, – понравится ли вам такая фраза: «Они так глубоки, что волосков не видно».

Как раз в ту минуту, когда на наших друзей снизошло вдохновение и они принялись наперебой болтать все, что им приходило в голову, на улице, у самого забора, послышались громкие голоса. Несколько человек дружно скандировали: «Барсук из Имадо! Барсук из Имадо!»

Хозяин и Мэйтэй удивились и быстро повернулись в ту сторону, откуда доносились крики, стараясь разглядеть через щели в заборе, что там происходит. За забором послышался дружный взрыв смеха и частый топот ног.

– Что значит «барсук из Имадо»? – удивленно спросил Мэйтэй, обращаясь к хозяину.

– Понятия не имею, – отвечал тот.

– Здорово придумано, – добавил Кангэцу-кун. Мэйтэй будто вспомнил о чем-то. Он вскочил на ноги и начал серьезным тоном:

– Уже в течение многих лет я веду исследовательскую работу о роли носа с эстетической точки зрения, сейчас я хочу изложить некоторые результаты своей работы и поэтому прошу вашего внимания.

Это было настолько неожиданно, что хозяин растерялся и недоверчиво покосился на Мэйтэя. Кангэцу чуть слышно промолвил:

– Очень хотелось бы послушать.

– Я всесторонне изучил данную проблему, но природу носа мне так и не удалось установить. Прежде всего вызывает сомнение количество отверстий в нем: ведь если предположить, что нос имеет практическое назначение, то двух отверстий слишком много. Ему нет никакой необходимости так кичливо выпячиваться в самом центре лица. Однако почему же он постепенно все больше и больше выдается вперед?

И Мэйтэй для наглядности потрогал свой собственный нос.

– Он у тебя совсем не выпячивается. – Хозяин сказал правду, он совсем не собирался льстить своему приятелю.

– Во всяком случае, он у меня и не вдавлен вовнутрь. Чтобы у вас не возникло сомнения, предупреждаю, что он не является просто двумя рядом расположенными отверстиями... Итак, появление выступа, именуемого носом, по моему мнению, можно объяснить тем, что результаты незначительного воздействия, называемого нами, людьми, сморканием, естественно, накапливались и привели к возникновению этого поразительного и одновременно очевидного феномена.

– И все это сущая правда, – снова вставил свое замечание хозяин.

– Как известно, при сморкании мы хватаемся пальцами за нос, при этом возбуждающее воздействие оказывается только на ту часть носа, за которую мы хватаемся пальцами; согласно великим принципам теории эволюции, именно эта часть тела, подвергаясь постоянному раздражению, развивается гораздо быстрее, чем его другие части. Кожа, естественно, затвердевает, ткани постепенно уплотняются, и в конце концов образуется хрящ.

– Позвольте... Навряд ли мясо может вот так легко и просто вдруг превратиться в хрящ, – заговорил Кангэцу-кун, ученый-физик.

– Ваши сомнения совершенно справедливы, – как ни в чем не бывало продолжал Мэйтэй. – Но факты – лучшее доказательство, и вот вам, пожалуйста, – хрящ существует, тут ничего не скажешь. Хрящ уже образовался. Однако, несмотря на это, из носа продолжают течь сопли. А раз так, то приходится сморкаться. Хрящ в результате этого процесса стесался по бокам и превратился в высокий узкий выступ... действительно, ужасный процесс. Подобно тому как капля камень точит, как отшлифованная руками паломников голова Биндзуру^* сама по себе излучает сияние, как поговорка об удивительном благоухании и удивительном зловонии, так и нос постепенно выпрямляется и затвердевает.

^* Биндзуру – один из учеников Будды; считается, что прикосновение к его скульптурному изображению приносит исцеление.

– Но у тебя нос мягкий, как рисовая лепешка.

– Докладчик опасается, что его собственный нос может дать повод для возражений, а поэтому умышленно уклоняется от обсуждения затронутого вопроса. Мне только хотелось бы довести до вашего сведения, господа, что нос, которым обладает глубокоуважаемая мамаша Канэда, является в своем роде чудом, ибо он достиг в своем развитии наивысшего уровня и представляет собой великолепнейший и редкий экземпляр.

– Вот, вот, – невольно воскликнул Кангэцу-кун.

– Однако, несмотря на то что все совершенное, несомненно, представляет собой величественное зрелище, оно почему-то подавляет нас, и нам бывает трудно приблизиться к нему. Не подлежит никакому сомнению, что нос такого рода великолепен, но возникает вопрос: не слишком ли круто он поднимается вверх? Носы у людей прошлого, как, например, у Сократа, Голдсмита или у Теккерея, тоже оставляли желать лучшего с точки зрения их устройства, но именно в этом заключалось их какое-то особое обаяние. Уж не потому ли носы уважают не за высоту, а за их своеобразие? В народе даже говорят: «Лучше рисовая лепешка, чем нос»^*. В таком случае наибольшую эстетическую ценность, пожалуй, имеет нос, подобный носу Мэйтэя.

^* Искаженная японская поговорка: «Лучше рисовая лепешка, чем цветы». По-японски «цветы» и «нос» звучат одинаково, хотя обозначаются разными иероглифами.

Тут Кангэцу и хозяин принялись хохотать. Вслед за ними весело засмеялся и сам Мэйтэй.

– Итак, все, что я вам только что поведал...

– Сэнсэй, «поведал» немного не то слово, оно вульгарно и скорее бы подошло какому-нибудь сказочнику, пожалуйста, не употребляйте его, – съязвил Кангэцу-кун, вспомнив недавнее замечание Мэйтэя.

– В таком случае протрем глаза и начнем сначала... Э-э... далее я хотел бы коснуться вопроса о соразмерности носа и лица. Если говорить о носе отдельно, безотносительно ко всем остальным деталям лица, то такой нос, как у нашей глубокоуважаемой мамаши, можно смело показывать где угодно... Это такой нос, который, как мне думается, мог бы получить первую премию даже на выставке на Курамаяма^*. Однако имеется одно «но», которое заключается в том, что нос этот создавался без предварительной консультации с господами Глазами, Ртом и другими. Нос Юлия Цезаря – несомненно, хорош, но что получилось бы, если бы нос Цезаря аккуратно вырезали и приставили к морде вашего кота? Цезаревский нос выглядел бы на кошачьей морде точно так же, как выглядела бы статуя Будды из Нара на шахматной доске. Я полагаю, что такое сильное нарушение пропорций только снизит его эстетическую ценность. Нос уважаемой мамаши, как и нос Цезаря, не что иное, как выступ, поражающий своей мужественной красотой и горделивой осанкой. Но каково же окружение этого носа? Разумеется, оно не столь вульгарно, как у вашего кота. Однако это факт, что ее лоб, как на маске эпилептика, прорезают две глубокие морщины, а узкие щелочки глаз круто поднимаются вверх, к вискам. Ну как, господа, не посетовать при виде этого носа на таком лице?!

^* Курамаяма – гора, на которой, по поверью японцев, обитают волшебные человекоподобные существа тэнгу.

Мэйтэй умолк, и как раз в эту минуту из-за дома донесся возглас:

– Все еще про нос болтают. Как они любят позлословить!

– Это жена рикши, – пояснил хозяин Мэйтэю. Тот снова заговорил:

– Докладчик считает для себя большой честью обнаружить в самом неожиданном месте, за углом дома, еще одного слушателя – существо другого пола. Своим чарующим, похожим на журчание ручейка голосом она внесла приятное оживление в наше сухое, академическое собрание. Я бесконечно счастлив! Буду стараться излагать свои мысли по возможности в общедоступной форме и тем самым надеюсь вознаградить то благосклонное внимание, которым почтила нас эта прекрасная леди; однако сейчас я должен коснуться некоторых вопросов механики, поэтому, естественно, не исключена возможность, что это окажется трудным для восприятия дам. Прошу запастись терпением.

При слове «механика» Кангэцу-кун опять захихикал.

– Я попробую доказать, что этот нос совершенно не гармонирует и более того – находится в полной диспропорции с остальными деталями лица. Здесь мы имеем пример нарушения закона о золотом сечении Цейзинга; я попытаюсь продемонстрировать это уважаемой публике, оперируя формулами, заимствованными из механики. Через H обозначим высоту носа, a – угол, образуемый при пересечении носа с плоскостью лица. Прошу также принять во внимание, что W – разумеется, вес носа. Ну, как? Надеюсь, понятно?

– Ничего не понял, – сказал хозяин.

– А вы, Кангэцу-кун, поняли?

– Я тоже не совсем понял.

– Что же делать! Кусями-то еще ладно, но ты же физик, я думал, обязательно поймешь. Ведь эти формулы составляют суть моего доклада, и если их опустить, весь мой труд пойдет насмарку... Ну, ничего не поделаешь. Как ни жаль, придется оставить формулы и изложить только выводы.

– Как, выводы есть? – удивленно спросил хозяин.

– А ты как думал? Доклад без выводов – что европейский обед без десерта... Будьте внимательны, перехожу к выводам... Итак, если на вышеприведенную формулу взглянуть с точки зрения теории господ Вирхова и Вейсмана, то, безусловно, необходимо допустить априорное наследование формы. Далее, несмотря на существование веских доводов о том, что апостериорность не является наследственной, необходимо признать, что духовный склад, соответствующий этой форме, до некоторой степени является ее неизбежным следствием. Таким образом, можно предположить, что и в носах детей, которые родились от обладателей носов, несоответствующих их общественному положению, имеются отклонения от нормы. Возьмем Кангэцу-куна. По молодости лет он, наверное, не может обнаружить отклонений от нормы в устройстве носа у дочери Канэда. Но инкубационный период у такого рода наследственности очень велик, поэтому она может проявиться в любой момент; достаточно оказаться в другом климатическом поясе, чтобы нос начал бурно расти и мгновенно достиг размеров носа достопочтенной матушки. Учитывая эти обстоятельства и научные доводы Мэйтэя, представляется наиболее целесообразным воздержаться от данного брака; я думаю, что, не говоря уже о нашем уважаемом хозяине, даже у почивающего здесь господина кота не будет никаких возражений на этот счет.

Хозяин не спеша поднялся и заговорил очень горячо и убедительно:

– Ну, разумеется! Кому нужна дочь таких типов! Смотри, Кангэцу-кун, не женись на ней!

Для того чтобы каким-нибудь образом выразить свое согласие, я мяукнул два раза: «Мяу, мяу». Судя по виду Кангэцу-куна, нельзя было сказать, чтобы его взволновала тирада Мэйтэя.

– Что ж, – сказал он, – если мои уважаемые учителя придерживаются такого мнения, то я мог бы и воздержаться, но если она примет мой отказ близко к сердцу и заболеет, то вина падет на меня...

– Ха-ха-ха, и будешь ты без вины виноватым!

Лишь один хозяин отнесся к словам Кангэцу серьезно.

– Что за глупости! Ведь у такой тупицы дочь должна быть абсолютным ничтожеством! Подумать только, пришла первый раз в дом и давай налетать на хозяина. Спесь из нее так и прет, – выпалил он, задыхаясь от злости. За забором снова послышался дружный хохот. Потом один закричал: «Оболтус спесивый!» «Не хочешь ли переехать в дом побольше!» – подхватил другой. Третий во всю глотку заорал: «Я тебе очень сочувствую, но сколько бы ты ни пыжился, ты всего-навсего жалкий трус!»

Хозяин вышел на галерею и заорал голосом, не уступающим по силе голосу противника:

– Прекратить шум! Остановились нарочно у самого забора...

– Ха-ха-ха, дикий чай, дикий чай! – тут же посыпался на него град оскорблений.

Хозяин, взбешенный такой наглостью, схватил трость и выскочил на улицу. «Вот здорово! Давай, давай!» – захлопал в ладоши Мэйтэй. Кангэцу только ухмылялся, покручивая шнурок своего хаори. Через отверстие в заборе я проник на улицу и оказался рядом с хозяином, который со скучающим видом стоял, опершись на трость. На улице не было ни души.

[Предыдущая часть]     [Следующая часть]