|
ГЛАВА 6
На автостраде, слава богу, не было тумана. Посредине третьей, самой популярной, полосы там было даже сухо, хотя и левее, и правее блестели опасные наледи. Шел, правда, снег, и даже не снег, а ледяная мелкая мерзость сыпала из черноты, тотчас сметаемая с асфальта свирепым боковым ветром. Видимость, впрочем, была хорошая, метров двести, и он выключил локатор.
Майкл шел сзади, как привязанный, жестко держал дистанцию и помалкивал. Он молчал даже во время бешеной гонки по городу, когда все вопили, как прирезанные: ошалевший от страха Ванечка с заднего сиденья, перепуганный, ничего не понимающий Кронид из радиофона и маленький, вчистую обгадившийся Славочка Красногоров из мрачных глубин подсознания (он с такой безжалостной ясностью представил себе, как «броневичок» врезается в какой-нибудь самосвал, что хотел жить любой ценой, немедленно и, разумеется, вечно).
Теперь все это было позади, хотя он по-прежнему шел, нарушая все скоростные режимы, – на спидометре было двести.
«...Давайте, давайте... – зловеще зудел сзади Ванечка. – Поддайте еще малость и – взлетим нахрен... как эти... птички, в жопу трахнутые...» – «Не выражайся». – «Ну да – ему, конечно, можно, он большой, а простому человеку уже и слова сказать нельзя...» – «Да кто тебе слова сказать не дает, п..да маринованная? Не ругайся только, тебя просят...» И прочие глупости. Это крутой давешний страх из них сочился, то жидкой струйкой, то вылетая мелкими капельками, они словно кашляли страхом, да только легче все равно не становилось: слишком его много скопилось в трахеях души – болтовней не откашляешь...
...Главное, ничего он уже не мог вспомнить об этой инфернальной четвертушке часа. Ничего. Полный почти провал. Будто этой четвертушки и вовсе не было никогда. Ты же писатель, мудило. Вспомни. Восстанови... Опиши... Ничего не восстанавливалось.
...Зеленый, слегка оконтуренный дым на экране локатора (хрен знает что обозначающий), косматая бело-желтая мгла за лобовым стеклом – вдруг расступающаяся, и в черной дыре – запоздало высвеченная мрачная титаническая задница какого-то муниципального чудовища с грязными красными огоньками... Все, конец... тормоз... левее!.. поздно!.. Сейчас... Нет. Уф-ф, б-блинище! Пронесло... (Да перестань визжать, ты, свиненок, а то за руль сейчас посажу... прямо на полной...) И снова молочная слепота... В никуда. В ничто. В рваное оскаленное железо, которое ждет и вот – дождалось. Шатер разноцветных бликов, вспышек и полыханий на косматом молоке, клекот генеральской сирены и – остолбенелые фосфоресцирующие сине-красно-желтые статуи патрульных, отдающих проносящемуся с воем и клекотом чудовищу честь своими огромными белыми перчатками...
Вот и все тебе воспоминания. Они же, блин, – впечатления...
– Стас Зиновьич! Ради бога. Пустите за руль.
– Нет. Ты пьяный.
– Да какой я сейчас пьяный. Ей-богу, весь хмель со страху выветрился...
– Будешь знать, как в будний день надираться.
– Да не надирался я, что вы, в самом деле. Пивка немножко выпил с ребятами...
...Как, интересно, Майкл удержался на хвосте во время этой гонки? Локатора у него никакого нет. Рванул я – с места, сразу ушел в отрыв, ему ведь еще среагировать надо было... И как он сейчас на обычной «керосинке» за мной поспевает?.. Правда, у него мотор усиленный. Э, да при чем здесь мотор усиленный – ПРОФИ!..
Он нашарил микрофон.
– Майкл?
– Я, господин Президент.
– Как дела?
– Все о'кей. Сушим подштанники помаленьку.
– Артему, конечно, уже наябедничал?
– А как же? Доложил, как положено.
– «Как положено», «как положено»... На хвосте-то у меня хорошо висишь? Со своей «керосинкой»?
– Тянем помаленьку, – бодро ответствовал Майкл. Слишком уж бодро.
– Ясно. Но если все-таки отстанешь, помни: поворот на Красную Вишерку, сто пятьдесят девятый километр. А дальше – по указателям...
– Я знаю маршрут, господин Президент... Да и не отстану я, вы не беспокойтесь.
– Ох, ох, ох – какие мы уверенные! Ладно. Надеюсь на тебя... Over.
Надо было бы связаться также и с генералом, но он – боялся. Он вообще старался не думать о Виконте, и он не думал о нем – Виконт присутствовал где-то неподалеку – тоскливо и безнадежно, словно свернувшаяся в клубок боль, оглушенная анальгетиком. Очень хотелось поддать еще газку, вообще перейти на воздушную подушку – в режим полета, – но тогда появлялся риск сожрать задолго до цели все горючее и остаться уж вовсе на бобах. Конечно, если быть уверенным, что на повороте обязательно встретит эскорт, тогда можно было бы и рискнуть, но он решил теперь ни в чем не быть уверенным. У него было ощущение, что лимит удачи на сегодня (и на много дней вперед, наверное) он уже исчерпал... А может, дозаправиться? Бензоколонки – каждые пятьдесят-сто километров, скоро должна быть очередная. Это – можно было бы. Но – время... ВРЕМЯ! Времени нет совсем. Как денег. Как здоровья. Либо его – не хватает, либо нет совсем...
Бензоколонка возникла вдали в мерцающей метели, словно маленький рай местного значения, – сверкающая огнями, ласковая и заманчивая. Надо решаться. Заправка – это пять минут минимум. Со всеми рекламными штучками, неизбежными и вязкими, как сладость рахат-лукума.
– Заправляться будем? – спросил он.
– А сколько в баке?
– Четверть бака, чуть больше.
– До Луны хватит, – произнес Ванечка в той плебейской манере, которую усвоил себе в последнее время – исключительно для тех моментов, когда они ссорились.
– Хватит ваньку валять, – сказал он постному личику в зеркале заднего вида.
– А я и есть – Ванька.
– Ты не Ванька. Ты – Иван. В крайнем случае – Ванечка.
Ванечка сказал:
– А мне не нравится, Стас Зиновьич, когда вы со мной разговариваете как с вашим холуем.
– Неправда. Как с сыном. Но – с дурным.
– Так с сыном не разговаривают.
– А тебе, интересно, откуда знать, КАК с сыном разговаривают?
– Оттуда же, откуда и вам. Прошу прощенья.
– Слушай, неужели ты так и не осознал своего окаянства?
– Ну осознал, осознал я уже все! – отчаянно возопил Ванечка. – Но только что же мне теперь – жабу съесть?
– Не надо есть жабу... – машинально сказал он. Кто-то бежал наперерез по дороге. В белом. Появившись у обочины справа. Бежал как-то странно. Нелепо как-то. Наполовину бежал, а наполовину словно бы полз. Человек. Похожий на большое искалеченное насекомое.
– Эй!.. – успел крикнуть над ухом Ванечка.
Тормозить уже поздно было. Сейчас перевернемся, спокойно подумал он, словно это было кино, которое они вместе смотрели. Человек стоял на коленях. Совсем уже близко. Тянул руки. Хотел, наверное, чтобы его подобрали. Или убили...
Надо было повернуть руль на некую долю градуса, и тогда удалось бы пройти рядом, на расстоянии в один волосок, и при этом остаться на колесах. Ванечка успел еще раз вскрикнуть – не то «ай!», не то «мать!». И всё. Не стало больше никого впереди. Серебрилась и мерцала там только совсем близкая теперь бензоколонка, заманчивая, словно ледяной бокал с искрящимся – для пересохших губ... В зеркале заднего вида белый человек на коленях стоял с поднятыми руками. Теперь он вспомнил, что человек этот был белый потому, что в белье: полотняная белая рубаха и полотняные кальсоны, каких не носят уже, наверное, с полвека. Лица у человека не было. Волосы были – клочьями и космами, кальсоны были, а лицо как бы отсутствовало вовсе...
Майкл прошел левее – сверкнул, ослепительно и грозно, всеми своими шестью фарами-прожекторами, и вот они уже снова одни на шоссе, нет странной, жалкой и страшной фигуры без лица, ничего и никого нет, кроме двух автомобилей, свирепо и мощно впивающихся в ледяную редкую метель.
Бензоколонка придвинулась, озарила правый глаз разноцветными мигающими огнями (несколько десятков разнокалиберных автомобилей, шевелящиеся черные фигурки между ними и – на фоне сияющих витрин – десятиметровые стереоизображения крутых парней, закуривающих «вортекс») и сгинула позади. Он вдруг осознал, что едет гораздо медленнее, чем раньше, – меньше ста пятидесяти, – попытался надавить на газ, но нога отказалась его слушаться. Это было что-то вроде безболезненной, но несомненной судороги. Нога не хотела ехать быстрее.
– Я ведь его чуть не убил, – сказал он сквозь зубы.
– Да уж, – откликнулся Ванечка. – Псих ненормальный...
– Это ты о ком?
Ванечка поперхнулся хохотком.
– Оба хороши.
– Я боюсь звонить генералу, – признался он неожиданно для себя самого. – Я боюсь, что он скажет: зря, блин, стараетесь, поздно. А я тут дурака какого-то чуть не размазал по радиатору...
– Стас Зиновьич, ну что вы, ей-богу? Вы посчитайте, сколько раз вы так вот уже мчались...
– Обычно – меня мчали.
– Ну, или вас мчали... Раз двадцать, наверное?
– Наверное. Я сначала считал, а потом перестал – из суеверных соображений.
– Вот видите. И каждый раз все было о'кей. Он крепко за вас держится, наш Виктор Григорьевич.
– Как за последнюю соломинку...
– Как за пароход, – сказал Ванечка. – Или – как за берег. Это будет еще точнее.
– Ты меня успокоил, – сказал он, и они замолчали.
Потом он заставил все-таки себя взять микрофон.
– Сто второй, – откликнулся молодой голос. Незнакомый. Вполне холуйский и в то же время – дьявольски самодовольный. Штабной.
– Красногоров. Генерала Малныча мне, – скомандовал он. Он знал, как следует обращаться с такими голосами.
– Генерал Малныч в процедурной.
– Доложите ситуацию, Сто второй.
Голос дал паузу, потом последовало осторожное:
– Ваш код, пожалуйста.
– Плоховато слышите? Я – Красногоров, – сказал он по возможности веско, но он уже ощущал, что прозвучало все это у него недостаточно убедительно и что маленькое это сражение им проиграно.
– Я доложу генералу о вашем звонке, господин Красногоров.
– Сопровождение к шоссе выслано?
Снова пауза. Малюсенькая. Микроскопическая. Однако же – весьма информативная.
– Сведениями не располагаю.
– Так выясните! Я должен точно знать, ждут меня на перекрестке или нет.
– Слушаюсь.
– Выполняйте!
– Ваш код, пожалуйста?
Станислав бросил микрофон.
...Не думать. Не фантазировать. Не воображать себе ничего. Гнать. Накручивать километры. «Мотая километры двадцать первый час подряд, на рулевой баранке мы клянемся вчетвером: пока не домотаем мы до Жекиных ребят, не будем жрать, не будем спать и в кустик не пойдем...» Кто были эти «Жекины ребята»? Какие-то славные физики-химики на маленьком хуторке близ незабвенного Гинучая... Хорошо. Вот об этом и думай. Очень хорошо. Гинучай. Зеленые, чистые холмы Литвы. Оранжевые огоньки лисичек на лесистом склоне. Жека – румяный и безукоризненно чистый, внутри и снаружи, милый Жека... Все уходят. И первыми – самые лучшие. Почему именно он должен был подхватить лейкемию – в своем сверхсуперчистом институте, занимающемся Сверхчистотой? Потому что так захотела Судьба... Эти дурачки мои любимые воображают, что я управляю Судьбой. Молодые. Молодость глупа и самонадеянна. Самонадеянна, ибо глупа. Человек может управлять автомашиной. Танком. Собой. Другим человеком (в очень малой степени). И – всё. Судьба же – это равнодействующая миллионов сил (совсем по Льву Николаевичу). Управлять судьбой значит управлять миллионными толпами людей да еще и миллионными стаями разнообразных случайностей вдобавок... Такое может только сама Судьба – слепая могучая бабища с мозгами крокодила и с его же этическими представлениями...
...У Николаса нервы были – ни к черту. Спазмы сосудов. Рука вдруг начинала трястись, когда он волновался (а волновался он – частенько, но умел это скрыть: «трясенье рук, трясенье ног, души трясенье...»). Жрал постоянно какие-то нейролептики... Нет, неправильно – нейростатики, кажется. Спазмолитики... Ч-черт, да разве в этом дело? Просто: лучшие уходят первыми. А те, что похуже, – продолжают существовать дальше. Те, что сортом пониже и классом пожиже... И так – всегда. Почему и не улучшается никак род людской. Несмотря на все победы сил разума и прогресса. Сколько веков оптимисты твердят: дальше будет лучше, хуже уж некуда. Хрена.
...Но дурачки-то мои верят. «Чаша терпения Хозяина переполнилась, и он сделал своего врага мертвым». Моя работа. Меа, опять же, кульпа... Вряд ли Кузьма Иваныч так думает. Кузьму Иваныча на кривой не объедешь. Среди Кузьмы Иваныча дураков нет. Но он считает, что все такие разговоры да плюс сюда же еще и суеверия – на пользу дела. Ад майорем МЕА глориа. И ладушки. Ибо в конечном итоге всё держится на страхе, всякая власть стоит – на страхе, и только на страхе, и ничего она не стоит вне страха. Всё же прочее – чушь: любовь, восхищение, уважение, личная преданность, фанатичное преклонение – чушь, эфемерида, фантомы, пыль шагов. Страх. ТОЛЬКО СТРАХ. И ничего, кроме страха. Честь, говорите? Ум? Совесть? Правда? Страх сильнее правды. Правда побеждает, это верно, правда кого угодно способна победить – это орудие мощное и гордое. Но Страх никогда не исчезает, вот в чем дело. Его можно победить, но он остается, он только пригибает свою уродливую серую голову, пока правда неистовствует над ним, как праведная буря. Потом буря эта истощается, изматывает сама себя, утомленно затихает, отправляется на заслуженный отдых, и вот тут-то и выясняется вдруг, что всё неправедное сметено, расплющено и обращено в прах – всё, кроме, оказывается, Господина Страха. Тихая загадочная жизнь разлагающегося трупа – вот что такое Господин Страх... Тень Госпожи Смерти на грязном белом саване экрана...
– Стас Зиновьич, куда это они?
Он отвлекся. Справа и слева на небольшой высоте, сверкая красным и синим, прошли, неспешно обогнав, длинные, как осы, полосатые вертолеты дорожной полиции... Какая разница куда? Не тронули, и на том спасибо. Впрочем, скорость была – почти разрешенная: сто шестьдесят. Строптивая нога по-прежнему не желала делать больше. Он заставил ее работать. Сто семьдесят... восемьдесят... девяносто... («Стас Зиновьич, ну ей-богу же, пустите за руль...») Двести. Хватит. Пока.
...Бесстрашных людей не бывает, вот в чем штука. Природа такого не предусмотрела, и даже, пожалуй, наоборот: заложила страх в гены, в клубки ДНК, в первичную безмозглую и, казалось бы, бесчувственную слизь... Господи, да разве один только страх? Все люди испытывают природное отвращение к алкоголю, к куреву, к крови, к дерьму, к трупу, к плачу... Но ко всему этому можно привыкнуть, и ко всему привыкают. Как миленькие. Нужда – заставит. Но, кажется, Амундсен сказал: «Нельзя привыкнуть к холоду». Правильно, подтверждаю. И нельзя привыкнуть к страху. На чем и стоим.
...Николас, между прочим, был абсолютно бесстрашен. То есть он умел скрыть страх, довести его до состояния полной невидимости... Как некоторые умеют скрывать боль. А некоторые – ум. (Очень, между прочим, и очень не простое умение!) Или, скажем, – горе... Но на самом-то деле он боялся. Я знаю точно: он боялся. Он боялся оказаться слабее себя. Он боялся пауков (это называется арахнофобия). И он до смерти боялся, что на прямой его вопрос она ответит ему: «Нет» – коротко и с удивлением. Он боялся потерять смысл своего существования. Он был поразительно слаб, этот потрясающе сильный человек. Он был словно мифический атлет с микроскопически маленьким сердцем. У него под ногами была – зыбь. Он был танк на тонком льду. Нельзя так ошибаться в выборе смысла существования. Фундамент должен быть прочным, пусть даже стены – жидкие. А у него было наоборот. Всегда. С самого детства. С того самого момента, как он вдруг осознал, что не может ничего, а сможет – всё, и это сознание стало его modus operandi, и modus vivendi, и модус-всего-на-свете... Нельзя ставить все деньги на одну лошадь. Даже если это – Буцефал...
...Вот что. Через час я вытяну обратно на этот свет Виконта, а в декабре я всех побью на выборах. Удивительно, как я мог в этом сомневаться еще полчаса назад? Против лома – нет приема. Против Рока – нет зарока. Слепая бабища с мозгами крокодила – не подведет. И все будет так, как ей угодно. Не надо только ей мешать. Не нужно лишних движений. Не нужно выкриков и выпадов. Не нужно фокусов и ярких эскапад. Кузьма Иваныч – прав, Эдик – нет. Эдик считает, что лягушка в крынке со сметаной должна работать лапками до последнего, а великолепный Кузьма-Ваныч отвечает ему на это (величественно): а откуда ты взял, что мы в крынке со сметаной?..
– Иван, кто на выборах победит?
– Нацисты. – Ванечка не задумался даже на малую секунду. Словно ждал этого вопроса. Словно только что (и всегда) об этом думал.
– Вот это да! Но почему?
– Время пришло.
– Но ведь это же – война?
– И очень хорошо. Мир всем уже надоел. Скучно.
– Да чего же ради? Разве плохо живем?
– Живем – средне. Но за них голосовать будут не те, кто живет средне, а те кто – плохо, и все те, кто живет скучно. А те, которые средне, голосовать, как всегда, не придут.
– Оригинальничаешь, Иван Вениаминыч, – сказал он, самым неприятным образом пораженный.
– Ни в малейшей. Доказать ничего не могу, это верно. Но – в воздухе же носится. И время подошло: десять лет после путча. Как это и было в Веймарской Республике, помните? Так что «настал момент такой»...
– Однако мы все-таки – не совсем все же немцы.
– Еще какие немцы! Будьте благонадежны! Когда доходит до желания подчиняться – еще какие немцы! Подчиняться и подчинять. Тут мы все – самые что ни на есть немцы. Раса господ тире рабов...
– Ты, однако же, у нас философ. – Ему не хотелось спорить с самим собой.
– Ага. Красногорова наслушался.
– Вот именно. Любишь ты, как я посмотрю, «отрывистые банальности», а?
Ванечка ничего на это не ответил, а спустя пару секунд вдруг сказал встревоженно:
– Стас Зиновьич, что это там? Зарево какое-то...
Он выключил фары. Впереди действительно было зарево – прямо поперек дороги, и не очень далеко: видно было, как летят искры и еще какие-то горящие легкие клочья, и все это – на фоне смоляного огненно подсвеченного дыма, более черного, чем сама ночь.
Ну вот, подумал он.
До поворота по карте оставалось еще больше десяти километров.
[Предыдущая часть] Оглавление [Следующая часть]
|
